Повести и рассказы - Алексин Анатолий Георгиевич (читать книги полностью без сокращений txt) 📗
Померанцев затих: видимо, задремал.
— Вы кем работаете? — тихо, не отрываясь от окна, спросил Кирилл.
— Я учительница.
— Учительница?! Я так сперва и подумал. А потом засомневался: все-таки уже октябрь, занятия в школе давно начались, а вы едете с курорта.
— Сейчас я в аспирантуре. На юге была по делам. Только вы, как говорит Бирюков, «за свои кровные» ездили, а я по самой обыкновенной командировке.
— Это здорово, что мы с вами оба оказались на верхних полках! — искренне обрадовался Кирилл, уже не глядя в окно. — Я не педагог, я работаю инженером в рудоуправлении, но меня интересуют некоторые вещи… некоторые, как пишут в газетах, «проблемы сегодняшней педагогики».
Я вообще заметила, что его интересовали очень многие вещи: и бурильные станки, и проблемы кино, а теперь вот еще и педагогика.
— Вы о трудовом воспитании что думаете? — спросил он так серьезно, с такой заинтересованностью, будто трудовое воспитание детей было его основной профессией.
Я понимала: рассказывать ему о том, что все уже давно знали из газет и журналов, нельзя. Он ждал моих мыслей. Моих собственных! Мне очень хотелось обосновать необходимость трудового воспитания так же доказательно, как он недавно обосновал полезность нового бурильного станка. Но я волновалась и не могла просто, по-человечески объяснить то, что хотела.
— Трудовое воспитание — это как раз тема моей диссертации. Я ездила сейчас в детский виноградарский совхоз: там и председатель — школьник, и бухгалтер — школьник, и все бригадиры — ребята. Но я не уверена в целесообразности такой формы. Все это показалось мне игрой в труд, а не настоящей работой. Я думаю: лучше, когда ребята работают рука об руку со взрослыми и видят, что все у них всерьез, как у «больших», а не «понарошку». Элементы игры, конечно, присутствуют во всем, что делают дети, но, мне кажется, опасно превращать настоящее дело в этакую забаву. Об этом мы после еще поговорим…
Фразы помимо моей воли получались какие-то наукообразные и сухие, точно я отчитывалась на заседании ученого совета. Но он, кажется, этого не заметил.
— Мы обязательно с вами еще поговорим! Я уж теперь не отстану, пока все не выскажете.
— Потом выскажу. А у вас я тоже кое-что хотела разузнать… Раньше, до аспирантуры, я три года работала в школе. И вот один десятый класс, над которым я шефствовала, после окончания в полном составе отправился в Заполярск. Это я подсказала ребятам такую идею… Мы переписываемся. И скоро я, быть может, поеду к ним: очень хочется узнать, как ваш заполярный климат подействовал на моих ребят, на их характеры, судьбы. Ведь в классе было тридцать три ученика и каждый из них человек! Вы знаете их?
— Не очень хорошо: они в Западном поселке работают, а я на рудниках. Теперь-то уж я с ними познакомлюсь!
— Поинтересуйтесь, пожалуйста. Может, тоже возьмете шефство. Хотя в шефах они не очень нуждаются: руки у них золотые!
Он добродушно ухмыльнулся.
— Золотые руки!.. Об этом я и хотел с вами посоветоваться. Мы очень много шумим о «золотых руках». И это, с одной стороны, верно: белоручкам трудно приходится в жизни. Но только с одной стороны! Ведь можно же замечательно работать, по всем производственным показателям вихрем вырваться на первое место, а в душе быть самым что ни на есть…
— Да, это конечно… Это вполне может быть… — сказала я каким-то не своим голосом, еще не вполне улавливая его мысль.
— Стало быть, нельзя отрывать воспитание этих самых нашумевших «золотых рук» от воспитания «золотых душ», если так можно выразиться, — продолжал Кирилл. — Я часто бываю в одной школе…
«Должно быть, там учится его сын… или дочь», — неожиданно подумала я.
— Я вот помню, когда сам в школе учился, мы о Базарове дискутировали, я был безнадежно влюблен в Татьяну Ларину, а потом — в Катю Рощину… Ну, а в этой заполярской школе, которая чуть не на самом первом месте по трудовому воспитанию, Татьяна Ларина в глубокой опале. Там все больше о новых фильмах разговаривают.
— Трудовое воспитание никак нельзя отрывать от эстетического! — провозгласила я. И, устыдившись этой железной формулировки, стала с преувеличенным вниманием разглядывать то, что было внизу.
Хотя ничего нового там не происходило: киноартист очнулся от дремы и вновь завел свои анекдоты. Бирюков оглушительно хохотал, всем телом наваливаясь на столик и чуть не опрокидывая дорожную настольную лампу. Несколько раз он тоже пытался «проявить себя», но анекдоты его были невыносимо длинны, тягучи, и, главное, он почти всегда забывал концовку, в которой, по его словам, «и был самый смак».
— Странно… Как-то даже не верится, — тихо, как бы самому себе, сказал Кирилл, кивнув на артиста.
— О чем вы?
— Да вот не верится как-то, что это он… он самый читал недавно Пушкина…
Кирилл с любопытством и удивлением смотрел на Померанцева и Бирюкова.
И мне тоже не верилось, что один из этих людей недавно стихами говорил, будто бы о своих собственных чувствах… Мне не верилось, что другой из них тоже совсем недавно с таким увлечением и таким завидным знанием дела говорил о новом станке и об электропечи, которую он сам строил и которая самая большая в Европе!..
На наш вагон надвигался вирусный грипп. Причиной неожиданного бедствия была высокая сознательность и принципиальность нашего проводника. Проверяя билеты на перроне курортного городка, он уже кашлял и чихал прямо в лица своим будущим пассажирам. А потом успокаивал:
— Чтобы я слег в пути — не будет этого!
У проводника были красные, воспаленные глаза, горло он обвязал вафельным полотенцем, но, заходя в каждое купе, бодро сообщал:
— Он думает, я ему сдамся, грипп окаянный! А я если бы и скарлатиной заболел, не оставил бы своих пассажиров. В пути я — на посту. И не оставлю свой пост ни при какой температуре!
Он разносил кипяток, крепко настоенный на грузинском чае и вирусах. Пассажиры с опаской брали стаканы, а он успокаивал их:
— Я вас не брошу! Держусь из последнего! Не могу же я доверить вагон своему напарнику: зеленый еще…
Напарник его был не только зеленым, но и довольно ленивым пареньком, который на все просьбы и претензии пассажиров неизменно отвечал:
— Ничего-о, как-нибудь доедем…
На следующий день утром я почувствовала сильный озноб.
Киноартиста раздражали наши долгие разговоры с Кириллом. Накануне вечером, когда Кирилл вышел в коридор покурить, Померанцев вновь интимно прижался подбородком к моей верхней полке и вполголоса насмешливо произнес:
— Ну, как вам беседуется в «подвешенном состоянии»? Я вижу, что вы не на второй полке, а прямо-таки на седьмом небе от такого соседства.
Но утром киноартист уже не прижимался подбородком к моей полке.
— И так этот грипп некстати, — процедил он, зябко поеживаясь, набрасывая на плечи свой клетчатый пиджак и дыша в платок, продезинфицированный одеколоном. — У меня в первый же день приезда съемка. Еще не хватает заразиться и заболеть.
Бирюков, на минуту оторвавшись от своих папок, успокоил меня тем, что «грипп — это не рак и не скоротечная чахотка» и что «от гриппа никто еще на его памяти не умирал».
Приняв какое-то решение, Кирилл подтянулся на руках и спрыгнул вниз.
— К сожалению, от гриппа еще иногда умирают, — сказал он, обращаясь ко мне. — Бывают такие случаи. Но вы не умрете. Ручаюсь! Сейчас мы вас будем лечить…
Он обвел глазами купе, раздумывая, с чего бы начать.
— Ваш чемодан, Тихон Петрович, мы оставим внизу. Наверху его держать опасно: упадет — разнесет вагон на кусочки. А папки ваши мы для начала переправим на вторую полку и вас самого туда же.
— А я что? Я ничего… Мне просто в голову не пришло. Я очень рад, — с кислым видом проговорил Бирюков.
Артист медленным, задумчивым шагом, делая вид, что погружен в творческие мысли, отбыл в коридор. Лицо он до самых глаз занавесил платком, будто яркой, пестрой чадрой: он очень боялся вирусов.
