Повести и рассказы - Алексин Анатолий Георгиевич (читать книги полностью без сокращений txt) 📗
— Работа заставляет, вы же понимаете!.. — сказал он, нежно погладив себя по волосам. Сказал так, будто и представить не мог, что я не знаю, какая именно у него работа.
Я подставила под ноги шаткую лесенку, чтобы забросить наверх один из своих чемоданов и самой забраться на верхнюю полку. В глазах молодого человека возникло выражение благородного ужаса.
— Что вы! Что вы! Я уступаю вам свое нижнее место!
— Нет, нет, я люблю на верхней полке…
— Ага! Хотите смотреть на меня сверху вниз? — легко и привычно сострил, как ему показалось, молодой человек. — Но как же вы будете туда карабкаться?
— А я, представьте себе, альпинистка.
Он легко пропустил мое сообщение мимо ушей. Он вообще, кажется, принадлежал к тем людям, которые интересуются только своими собственными мыслями и умеют прислушиваться только к звукам собственного голоса.
— Умный в гору не пойдет — умный гору обойдет — продолжал мой сосед в том же духе. — Но по крайней мере свои чемоданы вы оставьте здесь, внизу, под моей полкой. Это нас хоть немного объединит…
У него был какой-то непробиваемый, раз и навсегда усвоенный стиль разговора, очень, видимо, удобный для него, потому что стиль этот не требовал никакого напряжения ума, никакого движения мысли, а вполне обходился одним лишь движением губ и языка. Еще не зная даже моего имени, молодой человек походя успел сообщить, что личная жизнь его не удалась, потому что «всякий генерал женится, еще будучи лейтенантом, и жену себе выбирает по лейтенантскому чину». Из этого я должна была заключить, что в своей области он уже достиг генеральских высот.
И все же, видя, что на меня этот стиль не действует, молодой человек решил на несколько минут отказаться от него:
— Вот я вам сказал, что работа заставила меня перекрасить волосы. И не только волосы… Я весь должен был «перекраситься» месяца на три: в новом фильме, который снимали здесь, на побережье, я исполнял очень необычную для меня роль — школьного учителя. В сценарии написано полторы строки: «Прошел месяц, и вот уже весь „трудный класс“ поддался обаянию нового педагога». Но зритель должен в это поверить. Он должен, стало быть, поддаться моему обаянию. И на все это завоевание «трудного класса» и еще более трудного зрительного зала мне дано сценаристом не больше пяти-шести коротких эпизодов. К счастью, у хозяйки, в доме которой меня поселили, было трое ребят-школьников. На них-то я и экспериментировал. Дома я — не поверите! — ходил в гриме и обращался со всеми троими так, будто они были моими учениками. И вот однажды хозяйка сказала мне: «Что ж это будет, если вы в Москву-то уедете, Вадим Николаевич? Ведь ребята мои скучают без вас. Как уйдете на съемку, так места себе не находят!» Да, в тот вечер, когда хозяйка мне это сказала, я понял: пора в павильон, к кинокамере! Стало быть, вжился в роль! Но самое трудное было не это. Там, в сценарии, имелась еще одна строчка, которую нелегко было оживить: «Десятиклассница Тамара, комсорг класса, ждала только его уроков…» То есть моих уроков! Она влюбилась в молодого учителя, то есть в меня, потому что влюбиться в персонаж — это значит влюбиться и в актера. И вот я должен был по ходу фильма умно и тонко избавить Тамару от ее переживаний…
Я, все еще держась за полку и не покидая шаткой лесенки, уже смотрела на актера другими глазами: нет, он не так уж примитивен, как показался мне с первого взгляда. Вот заговорил о любимом деле — и сразу будто преобразился.
— Жаль, что мы не встретились с вами на побережье, — сказала я.
— Но, быть может, все впереди?..
— Простите, вы меня не так поняли… Я могла бы, вероятно, помочь вам в работе над ролью: педагогика — это моя профессия.
Но моя профессия, как и моя страсть к альпинизму, совершенно не интересовала молодого актера. Он уже вернулся в свое прежнее состояние и игривым тоном сообщил:
— Кстати, конфликт с десятиклассницей Тамарой и его разрешение были для меня не столь уж трудны: сколько раз не на экране, а в жизни приходилось отваживать от себя влюбчивых девиц, представить себе не можете!
Он устало вздохнул.
Я с любопытством изучала актера. Нет, он решительно не видел во мне человека. Должно быть, он вообще не представлял себе, что можно ехать в одном купе с молодой женщиной и не обольщать ее своей популярностью, что можно иметь с ней какие бы то ни было отношения, кроме «романических». Он, видимо, четко делил свою жизнь на две части: на творческую и личную, между которыми не было ничего общего, которые были даже противоположны друг другу.
Я смотрела на актера и думала, что он вполне мог бы стать героем моего будущего рассказа. Рассказы я писала давно и безуспешно. Я хорошо усвоила уже, что самый удобный принцип, по которому редакции могут отказывать начинающему автору-педагогу, — это возрастной принцип. Из толстых, солидных журналов мне писали, что рассказы мои «очень интересны по теме и материалу», но что они посвящены проблемам воспитания, и поэтому лучше мне обратиться в редакцию периодических изданий для детей. Детские и юношеские журналы тоже хвалили меня за «тему и материал», но утверждали, что мои рассказы — это «литература о детях для взрослых», а что «произведения о детях для взрослых еще более не детские, чем просто взрослые произведения», и поэтому мне лучше обратиться в толстый журнал. Впрочем, я не особенно огорчалась…
Работая над рассказами, я видела в этом лишь очень удобную и приятную форму поразмышлять о жизни, о своем деле. Ну, а в редакции рассказы мои посылала мама, которая была искренне убеждена что я пишу «не хуже других», но что у меня просто нет нужных связей в литературном мире. Чтобы еще прочнее убедиться в этом, мама изучала буквально все, что писали о школе в толстых и тонких журналах. Нередко она восклицала: «Этот автор наверняка читал твои рукописи и очень многое у тебя взял! Это же видно невооруженным глазом!»
Темы я находила всюду: в школе, в квартире и даже в поезде. Я, должно быть, так пристально смотрела на молодого актера, мысленно перенося его в свой будущий рассказ, что он очень оживился и пригласил меня в вагон-ресторан. Я ничего не успела ответить, потому что в эту минуту на пороге появился грузный мужчина в синем, наглухо застегнутом костюме и зеленой велюровой шляпе. Этот наряд был довольно оригинален, если учесть, что за окном сиял жаркий южный полдень и в купе было душно.
— Ах, тут уже семейная пара! — хриплым голосом прямо с порога произнес новый пассажир. — Только еще детей не хватает!
Я не поняла, в шутку он это сказал или всерьез, но киноартист отреагировал немедленно. На экране он, по его собственным словам, выступал в самых различных амплуа, но в жизни, и особенно в обществе женщин, его амплуа было удручающе однообразным. Он томно прошептал мне в самое ухо:
— Нас приняли за семейную пару! Не кажется ли вам, что это символично?
Новый пассажир бухнул на нижнюю полку свой громоздкий чемодан в сером чехле с красными выцветшими цветочками. Затем он, не снимая шляпы, протянул руку сперва киноартисту, а потом уже мне. И представился. Фамилия нового пассажира удивительно гармонировала с его внешним обликом:
— Бирюков!..
Поздоровавшись, Бирюков попросил нас с артистом на две минуты отвернуться в сторону или «зажмурить глаза». Мы предпочли отвернуться, а уже через две минуты он был в полосатой зеленой пижаме под цвет своей велюровой шляпы, которую он почему-то решил нахлобучить на абажур миниатюрной настольной лампы.
Затем, порывшись в чемодане, Бирюков вытащил множество папок с белыми тесемками, завязанными бантиком. Воздвигнув на столике целую пирамиду из этих папок, он взял верхнюю, развязал белые тесемки и погрузился в чтение. Потом оторвался от бумаг, вправил в желтый обгрызенный мундштук сигарету и закурил. В купе стало совсем уж нечем дышать.
— Все-таки здесь дама… — Киноартист удивленно приподнял и опустил свои атлетические плечи.
— Вот поэтому и не люблю с ними ездить! — проворчал Бирюков, загасил сигарету, с досады случайно поломал ее и выкинул за окно.
