Богатырские фамилии. Красные и белые (Сборники рассказов) - Алексеев Сергей Петрович (читать книги онлайн без сокращений .txt) 📗
Стала она и её подружки действительно водяными сестрами Так называли теперь их в госпитале.
Честно трудилась Галя. Понимала: и впрямь медицинским явилось её задание. Глоток простой студёной невской воды был часто для раненых дороже многих самых ценных лекарств.
Не вернулась однажды в госпиталь Галя.
Продолжали фашисты безжалостно обстреливать Ленинград. Посылали на город снаряды огромной мощности.
Попала Галя под фашистский артиллерийский обстрел. Погибла при взрыве снаряда Галя.
Похоронили Галю на Пискарёвском кладбище. Тысячи здесь ленинградцев, погибших в дни ленинградской блокады. Десятки тысяч.
Пискарёвское кладбище ныне — огромный мемориальный памятник. В вечном молчании, высоко-высоко поднялась здесь фигура скорбящей женщины. Цветы и цветы кругом. И как клятва, как боль — слова на граните: «Никто не забыт, ничто не забыто».
Зимой 1941 года морозы в Ленинграде стояли на редкость сильные. Ленинград в блокаде. С топливом очень плохо.
Нечем топить заводы.
Нечем театры топить и школы.
Нечем жилые топить дома.
Всё, что могли, пустили на топливо.
Нет в Ленинграде киосков. Киоски пошли на дрова.
Нет в Ленинграде сараев. Сараи пошли на дрова.
Даже деревянные дома разрешили сносить на топливо.
И всё же с топливом очень плохо. Холод волком гулял по городу. Холод вошёл в квартиры.
Лена Озолина жила в Аптекарском переулке. Квартира у них большая. Много раньше соседей в квартире жило. Сейчас же — Лена и бабушка. Нет у них больше соседей. Кто уехал, кто умер. Пуста квартира.
Морозы стоят на улице. Промёрзла, продрогла, от морозных ожогов кричит квартира. На окнах из снега нарост ледовый. Посмотришь на эти окна — от вида холод уже берёт. Стены в инее. В инее потолок. Пол, представьте, и этот в инее. Повернёшься кругом, взглядом пройдёшь по комнате — словно не комната это вовсе, а попал ты, как мамонт, в лёд.
Лена держится. Бабушке плохо. Слегла. Не подымается.
Просит:
— Укрой!
Просит:
— Укрой!
Укрывает бабушку Лена. Одеяло. Ещё одеяло. Шубой накрыта шуба. Холодно бабушке.
Вдруг притихла, умолкла бабушка.
— Бабушка! Бабушка!
Не отзывается бабушка.
Бросилась Лена из дома на улицу. Люди поднялись сюда в квартиру. Осмотрели, потрогали бабушку.
— Нет, — говорят, — жива.
— В тепло бы её. К огню.
Кто-то сказал:
— В отопительную комнату.
Были в Ленинграде тогда такие — комнаты, которые специально отапливались. На улицу — две, одна. Кто их придумал, сейчас не вспомнишь. Роль сыграли они огромную. Отопительные, или, как их ещё называли, обогревательные, комнаты многих ленинградцев спасли от холодной смерти.
Отнесли добрые люди бабушку Лены в одну из таких отопительных комнат. Отлежалась она, отогрелась, ожила. Вернулась сама домой. Всю блокаду затем пережила бабушка. С цветами Победу встретила.
Надя Хохлова, Надя Реброва — две девушки, две подружки. Живут по соседству. Рядом их улицы. На Расстанной живёт Хохлова. Реброва живёт на Лиговке. Давно они дружат. Вместе росли, вместе учились в школе. На заводе работают нынче вместе. И той и другой по шестнадцать лет.
Хорошо они трудятся. Хвалят подружек. Снаряды завод выпускает для фронта. Две нормы вырабатывает Надя Хохлова, две — Надя Реброва. В числе первых стараются быть подружки. Нелёгкие дни в Ленинграде. Есть подружкам всё время хочется.
Утром проснутся. Хочется кушать.
Бегут на работу. Хочется кушать.
Стоят у станков. О еде мечтают.
Уж так, уж так порой им хочется кушать… Голова у подружек кружится.
Мечтают подружки:
— Вот бы буханку хлеба.
— Хоть одну на двоих, — скажет Надя Хохлова.
— Хоть одну на двоих, — согласится Надя Реброва.
— Вот бы упала буханка с неба!
Возвращались как-то они с работы. Вот она, Лиговка. Скоро Расстанная. Угол Расстанной и Лиговки. Расстанутся тут подружки. Надя Хохлова ещё дальше немного пройдёт по Лиговке. Надя Реброва свернёт на Расстанную.
Идут подружки. Зима. Мороз. Сугробы снега в рост человеческий слева, справа. Час вечерний. Пустынно сейчас на Лиговке. Двое всего на Лиговке Надя Хохлова, Надя Реброва. Вечер. Зима. Мороз.
Шагают подружки. Скрип, скрип — под ногами снег. Обогнала подружек автомашина. Грузовик. Брезентом что-то прикрыто сверху. Запах почудился вдруг подружкам. Знакомый, щемящий, кричащий запах. Переглянулись подружки — так это ж хлеб!
Действительно, хлеб в машине. Торопилась машина к булочной. Смотрят подружки. Вырывается криком голод:
— Вот бы буханку хлеба.
— Хоть одну на двоих?
— Хоть одну на двоих!
Идёт, огибает машина сугробы. И вдруг просвистел, прогудел, ударил рядом с машиной снаряд. Разорвался он рядом с мотором. Разнесло кабину. Убило шофёра. Сорвало борта у машины. Посыпались буханки на мостовую чуть ли не прямо к ногам подружек.
Смотрят подружки: буханки! Хлеб! Подбежали они к машине.
Что-то шепчет: хватай, бери, не повторится такое чудо.
Но тут же и новый голос: не трогай, не смей, в каждой буханке чужая доля.
Что-то шепчет: смелей, вы одни, вспомните тех, кто дома.
Но тут же тот строгий голос: не смей на чужой беде строить свою удачу.
Наклонились подружки. Взяли по буханке. Смотрит Надя Хохлова на Надю Реброву. Смотрит Надя Реброва на Надю Хохлову. Постояли они секунду. Наклонились, взяли ещё по буханке, по две, по три. Поднялись, пошли к машине. Положили буханки опять в машину. Вскоре появились другие прохожие. Старуха какая-то, подросток, девчонка, какой-то старик, две молодые женщины. Смотрят прохожие — хлеб! Видят Хохлову, видят Реброву. Подошли, наклонились, тоже стали грузить на машину хлеб. Собрали буханки люди. Кто-то куда-то сбегал, сообщил о случившемся. Вскоре другая пришла машина. Перегрузили на эту машину хлеб. Гуднула, ушла машина.
Смотрит ей вслед Надя Хохлова, смотрит Надя Реброва. Смотрят другие люди.
И снова, и снова, и снова — до крика, до слез, до боли: хочется людям есть, хочется людям есть.
— Вот бы — буханку. Хоть одну на двоих. Хоть одну на троих, на пятерых, семерых. Хотя бы — кусочек хлеба!
«Неустрашимый» — его прозвали. Действительно был он отважным. Он это ленинградский трамвай.
Бегут вагоны по рельсам, наполняют город трамвайным звоном. Ходил он по Невскому, Садовой, Литейному. Спешил к заводам — к Кировскому, к Балтийскому, к Металлическому. Торопился на Васильевский остров, на Московский проспект, на Охту. Звонко бежал по Лиговке.
Много дел у трамвая было: людей — на работу, людей — с работы. Грузы — к отправке, грузы — с доставки. Если надо — бойцов перебрасывал. Если надо — снаряды к бойцам подбрасывал.
Всё хуже в Ленинграде с топливом, с горючим, с электроэнергией.
Остановился автобус. Нет горючего для автобуса.
Не ходит троллейбус. Нет электроэнергии для троллейбуса.
Только он, трамвай — коренной ленинградец, бегает.
Беспокоятся жители. Тревожатся за трамвай. Утром выходят на улицы, смотрят, ходит ли их трамвай.
Радость на лицах:
— Ходит!
Нелегко приходится трамваю. Под огнём фашистов ходил трудяга. Провода обрывало. Корёжило рельсы. Даже в трамвай попадали порой снаряды. Разносило вагоны в щепы.
Тревожились жители. Беспокоятся за трамвай. Просыпаются утром: ходит ли их трамвай?!
Радость на лицах:
— Ходит!
Но вот к концу 1941 года совсем плохо стало с электроэнергией в Ленинграде. Всё реже и реже выходит трамвай на линии.
В январе 1942 года остановился, заглох трамвай. Замерли стрелки. Ржавеют рельсы.
— Остановился!
— Всё!
Оборвалось что-то в душе у ленинградцев. Уходило с трамваем многое.
Истощены, измучены блокадой и голодом ленинградцы. И всё же:
— Восстановим, пустим трамвай, — сказали.
Пустить трамвай — это значило: надо добыть топливо для городской электростанции. Достали его ленинградцы. Нет хорошего угля — стали собирать «местное топливо»: угольную пыль, древесные отходы, простую бумагу, строительный мусор.
