Буран - Голубев Павел Арсеньевич (лучшие книги без регистрации .txt) 📗
— Нет, это не красный: наши солдаты в таких же шинелях ходят и ремни такие же.
— Ну, не тревожьте, ребята, пусть спит, — сказал Тайдан, подталкивая ребят вон из избушки.
В столовой за утренним чаем обсуждались вчерашние события. Колька и Гошка с обмороженными щеками и носами были героями дня. Все удивлялись их смелости и отваге.
Человека спасли, в полночь, в буран! Чуть сами не замерзли, а не бросили...
Даже Мишка Козырь на этот раз не задавался, а ведь обычно он допускал похвалу только себе.
Спасенный солдат был еще слаб. Ребята втащили в избушку Тайдана еще кровать, набили сеном два мешка и уложили больного.
Ухаживать за ним вызвались девочки. Солдат до обеда пролежал не шевелясь.
После обеда Сенька с Жихаркой отправились в лесную сторожку за "Чалдоном".
Колька шепнул Сеньке, где взять хлеб для черного.
Бежали бегом. В лесу было тихо. С трудом разыскали занесенную снегом тропинку.
Вот и избушка. Около — никаких следов.
У Сеньки дрогнуло сердце. Зашли в избушку — никого, печка не топлена.
Обошли кругом избушки — следов нет; заглянули в кусты, в чащу — ни черного, ни коня...
— Угнал! Стало быть, жулик и жил, — разочарованно сказал Санька. — А я-то ему еще хлеба принес!
— Может быть, вовсе не жулик, а красные захватили его и увели вместе с конем.
— А следы где?
— Следы? — снегом занесло... ночью-то вон какая вьюга была.
Сенька готов был заплакать от обиды.
Пошли назад. По дороге завернули на монастырскую заимку: не убежал ли сюда конь? Никого во дворе не нашли; там было полное разрушение: двери раскрыты, а то и сорваны, окна выбиты.
— Где же красные-то? Наврали, значит, — сказал Жихарка, осматривая каждый угол монастырского двора.
В избушке Тайдана собрались чуть не все ребята. Едва переступивши порог, Сенька чуть слышно сообщил Кольке:
— Угнали!..
— А черный чалдон? — спросил Сеньку Тайдан, глядя на него смеющимися глазами.
"Стало быть, Тайдан знает, сказали", — подумал Сенька и решил говорить прямо.
— И черного нет!
— А хлеб? — тем же тоном всезнающего допрашивал Тайдан.
— Вот и хлеб назад принес, — и Сенька вытащил из-за пазухи краюху хлеба и подал Тайдану. — Вчера столько же снес...
Ребята глазам не верят: Сенька все разболтал Тайдану. Ну, будет ему от них взбучка.
Тайдан по глазам видел, что ребята подозревают друг друга в ябеде, и решил сейчас же все выяснить.
— Никогда вам, ребята, не провести Тайдана! Я знаю, кто лазал в кладовку, я и тогда знал, да ждал, пока вы сами скажете. Нехорошо, ребята! Из-за этого Катерина Астафьевна и сейчас головы поднять не может, не знаю — выживет ли. Вот, что вы наделали! И про чалдона черного все знаю, а ведь мне никто не говорил. Это я Сеньку сейчас на слове поймал. Насквозь вас вижу, — вижу что у вас и на уме. Ну, тут все свои — скрывать нечего, дело прошлое; говори, — кто видел чалдона?
— Мы, — ответили Колька с Гошкой и Сенькой.
— Какой он?
— Серый, хороший конь, только порченый, солдаты нам отдали.
Тайдан в недоумении взглянул на них: чалдон, оказывается, лошадь, а он думал — человек; но виду не подал.
— А черный кто?
— Не знаем, — мужик какой-то, в монастырской сторожке в лесу жил.
Ребята все начисто рассказали Тайдану. Побожились, что в кладовку лазать больше не будут.
Тайдан обещал никому не говорить, если ребята сдержат свое слово.
XIV. КРАСНЫЕ ПОДАЮТ ВЕСТИ
Прошло две недели. Обмороженный человек поправился, только правая рука немного побаливала. Он оказался солдатом колчаковской армии; родом из села Богородского, что на реке Оби; там у него только дядя и больше никакой родни.
При отступлении он отбился от своего отряда, в страшный буран сбился с дороги, увяз в снегу по пояс, от каких-то выстрелов бежал к лесу, наконец, без сил упал и больше ничего не помнит. Очнулся уже только от острой боли в руке здесь, в избушке.
Ребята упросили заведующую оставить его до весны в приюте, — не объест их, а жалко его; в крайнем случае, пусть ребятам дают поменьше порции. Тайдан поддержал ребят, и солдат остался.
Катерина Астафьевна в город побаивалась ехать, да и нужды особой не было: запас продуктов еще был.
Никаких красных в деревне не появлялось, и жизнь вошла в обычную колею.
Ребята крайне были разочарованы таким оборотом дела; ждали-ждали красных, что-то должно было произойти, — либо лучше, либо хуже, — а тут ничего.
Точно буран, что пронесся в ту ночь: нашумел, напугал, надул сугробы снега и исчез.
Особенно были недовольны Гошка и Колька с Сенькой.
У последних исчезла надежда весной убежать из приюта и вместе с черным уйти куда-нибудь путешествовать.
Но вдруг деревня заволновалась, мужики стали собираться кучками, бабы забегали из дома в дом с озабоченными лицами.
Староста объявил приказ, полученный из города от большевиков, чтобы население немедленно сдало все вещи и воинские принадлежности, захваченные при отступлении белых. Кто не сдаст, тем грозит наказание вплоть до расстрела, а все имущество таких лиц будет отобрано в казну.
— Эх, ребята, говорил я, что с вами греха наживешь, вот тебе и нажил, — горевал Тайдан. — Найдут у нас — откуда? как попало? Вот-те и под расстрел... А кого? — не вас, конечно, — вы еще ребята глупые, заведующая больна, — стало быть, Тайдана, больше некого.
— Тайданушка, мы отнесем, ничего тебе не будет, все до капли отнесем, — уверяли ребята.
На другой день ребята отнесли старосте котелок с патронами и старый картуз с красным кантом, а все остальное — десятка полтора новых котелков, две сабли, старый револьвер, несколько коробок патронов — оставили у себя и спрятали на чердаке мастерской, в мусоре... Жалко было им расставаться с этим добром: летом все это будет нужно. Котелки — и на рыбалку, и по ягоды, и уху на берегу сварить; из сабель — ножей наделают, а пули на грузила к удочкам, — одним словом, ничего не пропадет, все очень нужно.
Солдат тоже забеспокоился: как же он? Если его найдут, — не помилуют. Эх, только бы до весны, а там на пароходе до Богородского — живо!
Долго совещались ребята с Тайданом и солдатом и решили, что днем солдат из избушки выходить не будет, чтобы деревенские не проболтались, а когда будет обыск — его спрячут в подполье, за картошку.
Через день страх прошел: с обыском никто не приехал, в деревне все успокоились; в приюте жизнь пошла по-старому.
Ребята были очень довольны, что так ловко схитрили с котелками и прочим.
Потянулись опять нескончаемо длинные дни. В мастерской у мальчиков, за корзинами, — опять брань и угрозы мастера; у девочек — наверху, за починкой белья, за чисткой картошки, — ежедневное брюзжание Катерины Астафьевны, Степаниды.
Всем было вновь тоскливо, скучно. Хотелось убежать куда-нибудь на волю.
Однажды во время обеда в столовую вошли две молодые женщины, одетые по-городскому, похожие на учительниц.
Поздоровались, посидели, пока ребята обедали, обед попробовали... Пошли наверх, долго разговаривали с заведующей; потом собрали ребят, затворили двери и выспрашивали их, как им живется, хорошо ли кормят, не обижают ли?
— Слышали что про красных? — спросили они.
— Слышали, — ответили ребята.
— Что же вы слышали?
Ребята не знали, что сказать... Если сказать, что про них в деревне говорят, то, может быть, им этого и нужно: сейчас цап- царап.
— Ну, что же вы слышали? — повторили они.
— Народ они, говорят, режут, а ребят на вилы, — вдруг выпалила Манька-Ворона, как звали ее ребята за крикливый грубый голос.
Ребята так и похолодели: что-то будет?
Учительницы рассмеялись.
— Кто же, по-вашему, красные-то: люди или нет?
Опять молчание, а Манька, желая выручить ребят, в точности передала деревенские суждения:
— Ну, люди! Говорят, эфиопы какие-то...
— А что такое эфиопы? — спросила, улыбаясь, одна из учительниц.
