Корабли Санди - Мухина-Петринская Валентина Михайловна (читать книги полностью без сокращений txt) 📗

Ату уже смотрела доктор Реттер и взялась делать ей операцию. В январе Ата должна была лечь в больницу. Девочка оказалась несколько ослабевшей, малокровной, и необходимо было подлечить и подкрепить. Виктория Александровна договорилась с врачом интерната, и Ату пока освободили от дежурств и от домоводства, так раздражавших ее.

— Только не разбейте что-нибудь! — сказала, улыбаясь, Виктория. (Попробую иногда опускать отчество. Мама выглядела так молодо, что ее почти Все звали просто Виктория или даже Вика.)

Ребята озоровали, как маленькие, и вырывали друг у друга молоток и гвозди.

— Я буду вешать картину, я! — настаивала Ата. Опомнившись, мальчики уступили. Ата торжествующе схватила картину и полезла с ней на стул.

— Здесь или выше прибить? — оживленно спрашивала девочка.

— Пожалуй, здесь, — решила Виктория. Ата ловко вбила гвоздь.

— Только посмотрите, теперь не криво?

— Очень хорошо, Ата!

«Как она всегда тщательно одета, а ведь могла бы где-нибудь не застегнуть, не заметить, слепая все-таки!» — с невольным уважением подумала Виктория.

На Ате было яркое клетчатое платье — красное, коричневое и желтое, уже поношенное, но выстиранное и отутюженное. Каштановые, с медным отливом, волосы, тщательно причесанные, заплетены в две косы и завязаны сзади желтой лентой. Было поразительно, как эта слепая тянется к свету, как она ненавидит все темное и мрачное.

Однажды, когда она пришла к Дружниковым, на Виктории было черное платье. Ата поцеловала Сандину маму, к которой сразу так страстно привязалась, что Санди справедливо полагал: «Ата ходит не ко мне, а к маме!» Но вдруг лицо девочки омрачилось.

— Зачем вы надели это? — показала она на платье.

— Но почему? — хотела допытаться Виктория. — Это хорошее платье, шелковое. Погладь рукой. Не правда ли, приятно на ощупь?

Ата резко покачала головой:

— Нет, очень неприятно. Зачем вы…

— Разве ты видишь его?

— Я ничего не вижу. Я незрячая. (Ата не выносила слово слепая.) Но я же чувствую… Что-то неприятное, словно пауки…

Ата панически боялась пауков. Кажется, единственное, чего она боялась, была тьма, наполненная пауками.

Чтобы сделать Ате приятное, Виктория Александровна переоделась, и с тех пор Ата больше не заставала ее в темном.

— Может, она потому так ненавидит завуча, что та всегда ходит, как ты говорил, в темном? — предположила в разговоре с сыном Виктория Александровна.

— Отчасти потому, — согласился Санди. — Но эта завуч такая зануда, мама. Она просто бесит Ату. Как бы тебе объяснить… Я понимаю, в чем тут дело… Ата ненавидит свою слепоту и все, что с ней связано: мрак, медлительность, осторожность, страх, крадущуюся походку. А эта Анна Гордеевна требует как раз всего того, что связано со слепотой.

— Но ведь Ата рано ослепла. Вряд ли помнит свет.

— Говорит, что помнит. У Аты еще одна странность…

— Какая?

— Она не любит слепых. Вот почему еще ей так тяжело в интернате. Ермак говорит, что другие слепые, наоборот, избегают зрячих. Держатся друг друга. Вот у них половина учителей слепые, так дисциплина и успеваемость выше у слепых учителей. Значит, ребята больше стараются для таких же, как они сами. Ата — наоборот. Знаешь, мама, по-моему, она в интернате боится.

— Чего?

— Она говорит, что, когда представит, сколько собралось вокруг незрячих, ей кажется… ну, словно сгущается тьма. И она просто дрожит, задыхается. А со зрячими она чувствует себя легко и радостно.

— У нее очень развито воображение, — заметила как-то грустно Виктория.

— Да. Она такая фантазерка. Она выдумывает разные истории. Иногда, когда в хорошем настроении, рассказывает их подругам в интернате… при условии, чтобы не садились слишком близко. За эти истории ей все прощают. Это Ермак мне сказал. Ермака она больше всех на свете любит…

— Это понятно, Санди.

— Да, мама, понятно.

Виктория Александровна наблюдала за Атой. Сколько в этой девочке живости, смелости, уверенности в себе! Славная девчурка! Вообще, все трое — и ее Санди — славные ребята. Пожалуй, эта дружба — счастье для Санди. Может, будет серьезнее, не так ребячлив.

— Где у вас тряпка и ведро? Я буду мыть пол! — заявила как-то Ата.

Виктория усмехнулась:

__ Атанька, прибереги энергию для интерната. Там обижаются, что ты не хочешь дежурить. Ата скорчила забавную гримаску.

— Пусть меня исключат, я не хочу там жить!

— Где же ты будешь жить? — серьезно спросил Ермак.

— Пусть отдают назад комнату. Я поступлю на работу.

— Куда?

— Куда-нибудь на завод.

— Ты сейчас должна набраться сил, чтобы выдержать операцию, — сказала Виктория.

Ата вымыла-таки пол. Одну комнату. Остальное домыла Виктория Александровна. Потом все пили чай в уютной, просторной кухне.

— Так хорошо! — прерывисто вздохнув, сказала Ата. — Счастливчик Санди! Я бы хотела всех вас видеть, какие вы? Как по-вашему, Виктория Александровна, операция… вернет мне зрение?

— Хоть немножко будешь видеть, — ласково проговорила Виктория.

— Да. Хоть бы самую капельку… Увидеть день, солнце, Ермака, вас… море! Знаете, у нас в интернате каждый говорит: «Хоть бы немного видеть! Хоть бы только свет!»

— Съешь этого пирога, — сказала Виктория, подкладывая Ате на тарелку пирог.

Но Ата продолжала:

— У нас есть девочка Наташа, она только в прошлом году ослепла. До тринадцати лет видела. Ей еще тяжелее, чем даже мне… Когда мы отдыхаем, кто с книгой, а кто просто так, разговаривает, она все ходит и ходит по коридору одна протянув перед собой руки, чтобы на нее не наткнулись. Только она одна так ходит, протянув руки. Никак не привыкнет. Забывает, где какая лестница. Ушибается. А вы действительно думаете, что я буду видеть?

— Хоть немножко, но будешь.

Чем ближе подходил день операции, тем чаще задавала Ата этот вопрос. Как-то вечером — Санди слышал это из соседней комнаты, где учил уроки, — Виктория Александровна спросила мужа:

— Андрей, ты не возражаешь, если мы хоть на время, до операции… возьмем к себе Ату… погостить.

Санди застыл над раскрытой тетрадью по геометрии. Он сразу представил, как отец нахмурился при этом внезапном предложении.

Отец был нелюдим. Может, недостаточно добр. Он любил свою работу, любил жену и сына. На других его любви не хватало. С летчиками он был в добрых, приятельских отношениях, но никогда не звал их к себе в дом и сам ни к кому не ходил.

— Эту слепую девочку? — удивился Андрей Николаевич. — Но когда же тебе с ней возиться? Ты и так занята по горло. И… не думаю, чтоб это было полезно для Санди и доставило ему большое удовольствие.

Санди бросило в жар. Кажется, он густо покраснел.

— Нельзя всегда думать только о Санди! — возразила Вика. — Так можно воспитать эгоиста, который всегда будет считаться только со своими удобствами. Ата не прижилась в интернате… Я хотела это сделать ради нее, а не ради Санди.

Андрей задумался. Думал он долго. Санди прислушивался не дыша. Он еще сам не знал, что именно его так взволновало. Потом отец сказал:

— Может, это намек на меня? Это я всегда считаюсь только со своими удобствами?

— Ты же не эгоист? — спросила мама.

— Не знаю, — честно ответил отец. — И уж совсем не знаю, каков я в твоих глазах, Вика. Мою мать ты определенно не уважаешь. Не понимаю: за что? Ты так радуешься, что мы отделились от моих родных. Мне это несколько обидно.

— Ты против, чтоб мы пригласили Ату?

— Я бы этого не хотел! Последнее время я почему-то стал сильно уставать, и я просто не смогу отдохнуть, когда в доме будет чужой человек. Да еще слепая. Неприятно как-то. Не выношу калек. И что ты выдумала, Вика?

— Ладно. Не будем больше об этом говорить, Андрей.

— Ты на меня рассердилась?

— Нет. Ты таков, какой есть. Иным не можешь быть. Разве что случилось бы такое, перевернувшее всю твою жизнь. Тогда, может быть, ты стал бы ближе к людям.

— Вика! Ты желаешь мне… беды?