Лабиринт - Симонова Лия Семеновна (читать книги онлайн .TXT) 📗
Выплеснув на бедную голову Олимпиады Эдуардовны гремучую смесь шутовства и отчаяния, почерпнутого в сочинениях писателей-юмористов и расхожих анекдотах, Слава Гвоздев понурил голову.
— Завтра же пусть придут родители! — вконец сорвав голос, прохрипела завуч и схватилась за горло.
— Родители придут, — сразу согласился Гвоздик. — Коммунизм не придет.
— Почему это? — вознегодовала Олимпиада Эдуардовна, хотя совсем уже потеряла способность говорить.
— Потому что Маркс в своей теории не учел особенностей человеческой натуры. Человек порочен от рождения. Он стремится к деньгам, к собственности, об этом уже пишут, — равнодушно произнес Гвоздик, удивляясь, что его учителю неизвестно то, что ему давно ясно.
— Хорошо, — примирительно сказала Олимпиада Эдуардовна, обессилев в сражении с классом, хотя для нее ничего хорошего в том, что коммунизм не придет, не было. До недавнего времени Сидоренко к тому и была призвана, чтобы ее ученики изучали «Манифест Коммунистической партии» и знали назубок учебник истории, так некстати устаревший за короткое время. — Вы должны научиться конспектировать.
Вялое пояснение Олимпиады Эдуардовны не вызвало энтузиазма у ее учеников, и она сделала последнее усилие, чтобы вернуть класс в русло урока:
— Семушкина, иди к доске и расскажи нам о признаках революционной ситуации, предшествующей революции 1848 года во Франции.
Семушкина одернула форму и, покачивая бедрами, двинулась к учительскому столу.
— Значит, так, — сказала Вика, устремив к Олимпиаде Эдуардовне свой утиный носик и помогая себе руками. — У революционной ситуации три признака: верха не могут управлять по-старому, низы хотят жить по-новому, повышается революционная активность масс…
Сидоренко одобрительно кивнула:
— Приведи примеры.
— Ну… — Вика сморщила лоб, делая вид, что задумалась… — Ну, разразился кризис… Появилась безработица… Заработная плата снизилась… Налоги возросли… Люди вышли на улицу, стали громить лавки, бить стекла…
— А у нас еще и морды, — неожиданно ворвалась в Викин ответ до сих пор не проронившая ни слова Арина Васильева, — но не правительству, а друг другу.
— Вот дура! — в сердцах вырвалось у Семушкиной, и чтобы сгладить впечатление от своей несдержанности, которую она тщательно скрывала от учителей, Семга всем корпусом повернулась к Олимпиаде Эдуардовне, выражением лица и жестами вызывая сочувствие. — Меня перебили. Я не успела сказать еще, что тайные общества призывали народ к восстанию… Перепуганный король объявил об отставке правительства, но массы уже вышли на баррикады…
— Во! Ты забыла про клич «К оружию!», — снова перебила Семушкину Арина. — И про то, сколько льется крови при всех этих дурацких революциях сверху и снизу.
— Семушкина, садись, пять, — еле выдавила из больного горла явно растерянная Олимпиада Эдуардовна, — а к доске пригласим Васильеву.
— Не пойду я, — отказалась Арина. — Хоть двойку ставьте, хоть отца зовите, не могу я больше слушать обо всех этих признаках и причинах, которые у всех революций одинаковые. Почему мы долбим даты и события и никогда не узнаем о том, что переживают участники этих событий? И у людей из народа, и у многих революционеров судьбы трагические, так ведь?..
— Вот заучка! — Семушкина вложила в эти слова столько презрения и ненависти, что Сонечка почувствовала, как ее снова захлестывает дурнота. Она больше не могла существовать в беспокойной обстановке непрекращающегося скандала с одними и теми же исполнителями главных ролей при полном безмолвии ко всему привыкшей, равнодушной массовки. Почти отключившись, Соня все же услышала злые слова Семги: — Танк, а не баба! Прет напролом, кувалда!
— А ты балаболка, — вскипел всегда такой уравновешенный и подчеркнуто вежливый Катырев. — Оттарабанишь учебник и радуешься пятерке, а мозги у тебя прямые как палка. — Борис так разогрелся от возмущения, что, казалось, прикоснись к нему, обожжешься. — Арина права. И Гвоздев по-своему прав. Они ведут себя как порядочные люди, хотят не зубрить, а понять, но их за это ставят к стенке.
— К какой еще стенке, Катырев, что ты мелешь? — У Олимпиады даже голос прорезался. — Что ты оправдываешь — нежелание учиться?
Катырев не Пупонин, с ним окриком не справишься. Он сын известного журналиста, депутата, которого в школе явно побаиваются, да и сам Боб семи пядей во лбу, и Олимпиада Эдуардовна — Сонечка могла поклясться в этом — всегда волнуется, как бы в споре с Катыревым не обнаружить отсутствие эрудиции.
— Я отвечаю за себя, — с достоинством, не повышая голоса, отверг притязания завуча Борис. — Я учу уроки и конспектировал «Манифест» — в конце концов, это документ истории. Но разве Гвоздев не имеет право иметь о нем своего мнения? Фарса Гвоздика я не оправдываю, но и зубрить учебник сейчас, когда взгляд на события меняется, тоже смешно. Устаревший учебник необходимо дополнять чтением книг, статей. Я когда прочитал «Слепящую тьму» Артура Кестлера, у меня мозги перевернулись…
— Во, точно, у него мозги не прямые, а перевернутые, — желчно съязвила Вика. — Сам признался, чертов ботаник!
Чуть приметная улыбка удовольствия мелькнула на грубом лице Олимпиады Эдуардовны. Завуч благоволила к старосте класса Семушкиной и во всем поддерживала ее. Вика была для Олимпиады Эдуардовны ближе и понятнее Катырева.
— Ты хочешь нас просветить, Катырев? — надменно и в то же время осторожно полюбопытствовала Олимпиада Эдуардовна. — Милости просим…
— Да не хочу я вас просвещать, — вздохом выражая безнадежность, тихо сказал Борис. — Вы учитель и знаете больше нас. — Чувствовалось, что Борис делает страшные усилия над собой, чтобы не обидеть Олимпиаду Эдуардовну, но он не умел хитрить и своим простодушием еще сильнее обижал ее. — Согласитесь, мы же не можем не заметить, что якобинцы, торжественно заявив в «Декларации прав человека». «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах», установили потом жестокую диктатуру, безнаказанно казнили любого, кого определяли контрреволюционером. Марат и Робеспьер сами пали жертвами террора. И у нас диктатура пролетариата репрессировала и казнила неугодных, но в результате вслед за теми, кого посчитали врагами, погибли и те, кто диктатуру устанавливал. Почему так?..
Сонечка видела, что Олимпиада Эдуардовна встрепенулась — не к ней ли обращен вопрос? Втайне она, без сомнения, ненавидела Катырева за недоступные ей образованность и интеллигентность, но Борис и не ждал от нее никаких разъяснений, он мечтал только о том, чтобы его хоть однажды выслушали, и наивно предполагал, что, выговорившись, сумеет внести необходимую ясность в наболевшие вопросы.
— Несчастье и, кстати, виновность всех революционеров, — робко продолжил он, — в том, что, устанавливая диктатуру, интересы общества, человечества они ставят выше интересов человека, мораль приносят в жертву целесообразности. Примерно так объясняет это Артур Кестлер.
Завуч затравленно молчала. Скорее всего, она не удосужилась прочитать Кестлера. Где уж ей, при ее-то занятости!.. А Борис слишком осмелел, должно быть, от нервного возбуждения и рискнул высказаться до конца:
— Кстати, я не понял, почему вы с такой издевкой говорили о предсказаниях? Разве нам не известны пророчества Мишеля Нострадамуса? В книге, вышедшей в 1558 году, он выделил строку, в которой говорилось: «1792 год будет предполагать возобновление века». Он угадал великую Французскую революцию, недавно изученную нами с вашей помощью. И все другие важнейшие события предвидел больше чем на полторы тысячи лет вперед. И век Октября обозначил семьюдесятью тремя годами и семью месяцами…
Трудно представить себе, как выкрутилась бы застигнутая врасплох Олимпиада Эдуардовна, но тут, сметая все страсти и дальнейшие рассуждения, вольным ветром пронесся по школе звонок на перемену, и буйная орава старших подростков вырвалась из загона на просторы широкого школьного коридора.
Сонечка принудила себя оторваться от парты и дотащиться до лестничной площадки, где и забилась в укромный угол у входа на чердак. Взбалмошность одноклассников убийственно действовала на Сонечку. Она лелеяла мечту о спокойной и справедливой жизни, но знала, что ее желаниям никогда не осуществиться.
