Бунт на корабле или повесть о давнем лете - Артамонов Сергей Федорович (читать книги бесплатно полностью без регистрации сокращений txt) 📗
12
Я был худой, невысокого роста, очень ловкий и вёрткий мальчишка, но замкнутый и молчаливый и всегда с трудом и долго сближался с новыми ребятами.
Про меня и дома-то, во дворе у нас, говорили: «Очень много о себе понимает. Упрямый и вредный…»
Или ещё говорили: «Его спрашиваешь — он молчит. Орёшь на него — молчит. Бить, что ли?»
Но зачем это меня бить и за что?
В лагере, особенно вначале, я и подавно сделался совсем как улитка.
Я пошёл от него, жалея, что столько наболтал лишнего, понимая, что промолчать — лучше, чем не промолчать, однако сдерживать себя я умел не всегда.
Потом я оглянулся и увидел, что он, безногий начальник, по прозвищу «Партизан», всё так и сидит на крылечке столовой и стоит рядом с ним его металлическая, сделанная на заводе нога, и что-то он, как мне показалось, даже подвинчивает в ней. Опять стало мне жалко этого человека, и даже не потому, что он одноногий: живой же всё-таки! — сам так сказал. Жалко мне его ещё почему-то. почему — и сам не знаю…
Может быть потому, что вот он один, сидит теперь на белом деревянном крыльце и что-то про себя думает… что-то вспоминает такое, какое знает и понимает только ж один, а больше никто. И рассказать ему про это никому невозможно. Потому что всё, что он пережил, — это он и пережил, он и перенёс, так, как не пережил и не перенёс уже никто больше…
Впрочем, я не уверен в том, что думал тогда именно гак. Верно одно: было мне очень печально глядеть на него, а всё остальное я мог и потом додумать.
Это правда, я был упрям и любил молчать. Мне это даже нравилось, что я такой молчаливый и сам по себе. До сих пор, если меня заставляют делать что-нибудь против моей воли или против того, что я считаю верным, я упираюсь, не делаю этого и чаще всего молчу.
Но дома жить легче: уйдёшь со двора домой, и всё. А тут куда ты уйдёшь, если в палату днём сунуться только — и уже записали тебя сразу три карандаша, не меньше. И Гера тут как тут, пальчиком к себе манит и зовёт, будто конфету даст:
— Иди, иди, козлина, сюда… Не бойся, это я только кумпол твой на прочность и на звон проверю. Давай подставляй котелок! Раз, два, три… Хочешь, я тебе сейчас авансом, на всю смену вперёд отщёлкаю?
Я, ему назло, и не вырывался никогда, если попадусь, и не хныкал, как некоторые ребята.
Ну и мне доставалось, конечно, сполна, когда я попадался. И все смеялись…
И поди докажи им, всем вместе да каждому в отдельности, что ничего тут нет забавного или весёлого, в этих глупых Гериных шутках. Они были неправы, но что им было за дело до моей правоты! Им было весело меня дразнить, тем более что я старался не показывать им, что сержусь и обижен. И чем больше старался, тем больше не получалось. Так я боролся молча. Но и они тоже боролись: им хотелось сломить моё упорство, до слёз меня довести!
Так бывает в жизни, между людьми. Конечно, потом справедливость обязательно возвращается, но часто это случается очень-очень не скоро. И поэтому самое главное, пока идёт борьба за справедливость, не дать себя запугать и опрокинуть. Это во-первых. А во-вторых, изо всех сил надо стараться всегда быть на стороне правды.
Я тогда, быть может, не очень это понимал, даже наверняка не понимал, зато знал и чувствовал: зря они надо мной потешаются, а Гера всё видит, но помочь мне не хочет, и это — подло.
И ещё одно плохо: когда отвешивает Гера кому-нибудь из нас свои шелбаны, то лишь тому невесело, а другие ребята смеются.
Я помалкивал до поры и терпел. Играл с Шуриком и чаще всего один. Удочку себе сделал. Потом выдумал шалаш в тайном месте устроить и убегал туда, в кусты, к речке Чуже. Сидел там с удочкой в руках, в прохладном и укромном углу. Так жил я молчун молчуном.
Впрочем, молчал-то я лишь при других, а про себя, сам с собой, я говорил и болтал без умолку, придумывая всякую всячину, например: про воздушный корабль из моей любимой песни или про девчонок, которые мне нравились…
13
Влюблялся я в старших девочек из второго отряда, в тех, которые и не смотрели на меня никогда. Они, наверно, и как зовут меня даже не знали. А я всё про них знал.
Влюблялся я иногда в двух сразу, если обе красивые, или хоть даже просто хорошие, или, например: у одной мне нравились пушистые волосы, а у другой был голос приятный…
По вечерам, прежде чем уснуть, я думал про них, в кого был влюблён. Я мечтал.
Вот случится ночью вдруг наводнение с извержением вулканов. И станет наш лагерь гибнуть в воде, в раскалённой лаве, под каменным смертоносным дождём! Все в ужасе, в обмороке. Бегут, кричат. Тонут, стонут и плачут, как на картине, где изображена гибель Помпеи.
А ко мне подплывает мой верный кораблик, и я самых первых спасаю и несу на руках по шаткому трапу Галю и Валю — двух неразлучных подружек…
А Сютькин, конечно, у меня в ногах валяется, плачет и хочет поцеловать мои драные тапочки. Но я не разрешаю и вообще делаю вид, будто хочу его бросить тут на погибель вместе с Герой и с Витькой-горнистом за то, что он мне тогда задудел в самое ухо. Но потом я сжалюсь над ними и спасу их. Только пусть сидят в трюме, вместе с крысами. Сютькин-то наверняка крыс боится до полусмерти! Пусть там поорёт…
И с этими мыслями я засыпал до утра. А назавтра, снова под вечер, я принимался думать про вчерашнее, начиная как раз с того места, где сморило меня прошлой ночью.
Я лежал и придумывал, укрывшись с головой одеялом, оставив себе для воздуха щёлку у самого носа. Истории выходили у меня все сплошь опасные, с приключениями разного рода. Ну, вот, скажем, так у меня сочинялось.
Сютькин, Гера и другие с ними, кто у меня в трюме сидит, проделали себе лазейку в каюту, где склад оружия. А потом подговорились устроить против меня бунт. Они решили захватить мой корабль, стать пиратами и грабить под чёрным флагом честных купцов.
Я-то ещё ни о чём и не подозревал, даже наоборот — велю сбить с них кандалы. Пожалел я их, а они — бунт! Ладно…
Предупредили меня об этом, к двойной моей радости, думаете — кто? Галя и Валя.
К тому времени они обе уже влюбились в меня по уши. На корабле-то я, конечно, в морском костюме, со шпагой и кортиком…
Прибежали они ко мне. Шепчут, обе почти в обмороке:
«Капитан, тебе угрожает опасность! Берегись!»
«Сютькин и Гера добыли где-то оружие и порох…»
«Сегодня ровно в полночь, как пробьют склянки, они ворвутся к тебе в каюту и застрелят тебя из мушкетов!»
«Или свяжут, раскачают тебя за руки, за ноги и бродят за борт акулам на корм. Беги, капитан! Спасайся!» «Скорее спускай шлюпку!» «И возьми нас с собой!»
«Так-так, — говорю я им спокойно, — всё понятно. Я должен был это предвидеть. Хорошо. Идите в свою каюту я запритесь изнутри покрепче. Когда всё кончится, я позову вас…»
«А ты сам, капитан? Ведь они украли у тебя всё оружие! Ты погибнешь, нам жалко тебя! Мы тебя любим эбе…»
«Пустяки. Я покажу им, на что я способен!»
«О, какой ты храбрый и какой ты красивый в этом костюме!» — закричали тогда наперебой Галя и Валя, но я остановил их жестом — не надо.
И прибавил тихо:
«К чему эта лесть и восхваления? Ступайте к себе, соблюдая крайнюю осторожность. Враг коварен и зол. Пока!»
Когда девочки ушли к себе и заперлись, я, чтобы быть неузнанным, накинул плащ с капюшоном и тайным ходом пробрался на мостик проверить, цел ли компас. И заодно дал покурить сонного зелья вахтенному, подкупленному врагами матросу. Затем, снова тайно и никем не замеченный, очутился я на корме, у рулевого колеса. Матроса мне пришлось оглушить рукоятью шпаги — этого требовала осторожность. На карту было поставлено слишком многое. Но не о своей жизни я думал, нет — о жизнях Гали и Вали и, наконец, о корабле! У меня имелись основания опасаться, что этот рулевой тоже в заговоре, так пусть он поспит! И, обнажив шпагу, я сам встал к рулю…
