Сердечная недостаточность - Алексин Анатолий Георгиевич (библиотека электронных книг txt) 📗
– Хотя бы не вспоминайте о войне!
– Почему?
– Вы сказали, что возродились «для слез, для жизни, для любви». Нет, только для слез! Для чужих… На которые вам наплевать. Для слез Нины Игнатьевны, Гриши. – Я рывками вытаскивала из карманов бумажки, вероятно
нужные мне, и ожесточенно рвала их. – Вы гораздо старше меня… Но я все равно скажу, что вы поступили отвратительно, подло. Испортили людям праздник. И каким людям! Они освобождали этот город, эту землю, по которой вы сейчас ходите. На которой спасаете свое здоровье! «Жизнь на одного»? А они сражались и погибали ради всех нас. Слышите? Ради всех!
– Вы женщина… и я по этой причине лишен возможности… – проговорил он.
На следующее утро, когда «Березовый сок» по традиции собрался в столовой, место Геннадия Семеновича пустовало.
– Неужели он опять заболел? – с виноватым беспокойством сказала Нина Игнатьевна. – Надо подняться к нему.
– Он стесняется, – пробурчал профессор Печон-кин. – Люди ведь только делают вид, что не осознают своих подлых поступков. Они все осознают: хорошее – вслух, а скверное – молча, про себя. Так?
Я представила, что после вчерашнего разговора в аллее Геннадию Семеновичу стало совсем плохо.
– Помните, в повести «Спутники» одного солдата… кажется, это был солдат… принимают за симулянта? – сказала я. – Все с презрением отворачиваются от него. А он в это время умирает на верхней полке санитарного поезда. Помните?
– Горностаев не солдат, – глядя в тарелку, процедил Петр Петрович.
– Вы не правы. Надо подняться! – повторила Нина Игнатьевна.
– Надо, – согласилась я.
Мы долго ждали лифта, потому что опаздывавшие к завтраку «послеинфарктники» перехватывали его на этажах. Кабина, не успев нас впустить, уплывала вверх: отдыхающие покидали ее слишком медленно, неуклюже, так
что двери прихватывали их пиджаки и пижамы. Лишь некоторые, увидев меня, молодцевато приободрялись.
– Пойдемте пешком, – предложила Нина Игнатьевна: она очень беспокоилась.
И у меня по спине, как обычно в такие минуты, что-то задвигалось.
– Я могу сбегать. А вам нельзя.
Наконец мы добрались в кабине до четвертого этажа. В комнате Горностаева шла уборка. Дежурная нянечка меняла белье. Вещей Геннадия Семеновича не было.
– Где он? – спросила Нина Игнатьевна.
– Уехал в Москву, – сбрасывая на пол пододеяльник, ответила нянечка.
– А когда вернется?
– Совсем он уехал. До срока не дожил. Вошла медсестра и, по-хозяйски оглядев комнату, сообщила, что сейчас явится «вновь прибывший».
– А почему Горностаев не дожил до срока? – таким голосом спросила Нина Игнатьевна, что фраза приобрела совсем иной, трагический смысл.
– По семейным обстоятельствам.
– У него нет семьи, – зачем-то сказала я.
– Это нас не касается! – с мимоходной строгостью заметила сестра. – Полотенца заменили?
– Заменила, – ответила нянечка.
По поводу отъезда Горностаева ликовал только Гриша. Он явился из города и полдень ч, узнав, что Геннадия Семеновича больше не будет, воскликнул:
– Пойдем на пруд!
Из всех обитателей «Березового сока» купаться было разрешено только мне.
Я по совету Павлуши время от времени жаловалась на покалывания в груди и спине.
– Острый невроз! – установил лечащий врач. Профессор Печонкин, услышав про этот диагноз, сказал:
– Самое лучшее – ограничиваться болезнями, которые есть у всех. Так?
– Безусловно, – согласилась Нина Игнатьевна.
– Невроз, расстройство вегетативной системы… Нормальный человек обязан иметь все это! Отъезд Горностаева профессор одобрил:
– Не долечился? Значит, есть совесть. Это хорошо. Так? – Он стал вгонять свою палку в землю, что свидетельствовало о волнении или глубоком раздумье. – Освежите невроз в пруду, – посоветовал он мне. – А мы с Ниной Игнатьевной постоим на берегу и подышим. Значит, не долечился?..
К обеду мы с Гришей вбежали в столовую столь бодрые, как если бы отдыхали в пионерлагере под названием «Березовый сок».
Нина Игнатьевна всегда опасалась, что присутствие сына вызовет чье-либо недовольство.
– Потише, – сказала она.
– Воспоминания о молодости полезней укола, – возразил ей профессор Печонкин. – Пусть смотрят на них и вылечиваются!
Я предложила, чтобы Нина Игнатьевна в ближайшие четыре дня, которые не дожил Геннадий Семенович, кормила Гришу его обедами, а не делила свои на две части.
– Я его обед не хочу! – обиделся Гриша.
– Горностаев должен был оставить в бухгалтерии соответствующее завещание, – объяснил мне профессор. – А так… нельзя.
Нина Игнатьевна решила прервать этот разговор:
– Мне запрещено много есть.
Гриша, словно врач, немедленно подтвердил. В дверях возникла гардеробщица и, заставив всех оторваться от тарелок и повернуть головы в ее сторону, провозгласила:
– Андросову – к телефону!
Конечно, звонил Павлуша. Прежде всего он поинтересовался, как прошел вечер ветеранов в день освобождения города. Я ответила, что вечер пришлось отложить. Но по какой причине, не стала объяснять, потому что видела за стеклом нервное ожидающее лицо «послеинфарктницы».
которая проводила в душной телефонной кабине половину срока своей путевки.
Павлуша расстроился, посетовал на беспощадную силу обстоятельств. Потом «отошел» и радостным тоном известил меня, что почти уже достал «из-под земли» путевку для Алексея Митрофановича.
– Буквально из-под земли!
– Спасибо, – сказала я ему. И почувствовала, что могу расплакаться. – Спасибо вам…
– Ну что ты! Это мой долг.
«Нет, не только „для дома, для семьи“ старается Павлуша, – еще раз подумала я. – Как же мы бываем несправедливы!»
В заключение он рассказал, что из далекого сибирского города звонил мой отец, которого Павлуша всегда называл моим «папой».
– Интересовался, как ты сдала экзамены в университе!. Очень был рад… Просил передать поздравление и привет. Они там еще в одном месте обнаружили нефть.
«Тоже подземных дел мастер!» – безразлично подумала я об отце.
Павлуша обещал позвонить на другой день в час ужина.
Но Павлуша не позвонил.
– Человеку свойственно искать причины для тревог, – сказал профессор Печонкин. – Пойдемте все вместе в кино. Он позвонит завтра. Ведь так?
– Он позвонит! – пообещала и Нина Игнатьевна.
Я нервно кромсала в столовой салфетки и вскоре восседала посреди мусора. Гриша нагнулся, собрал все бумажки и положил их на стол.
– Пойдем в кино… – попросил он меня.
Но я не пошла.
Профессор Печонкин дал мне талончик на пятиминутный разговор с Москвой. Когда я направилась в сторону гардероба, он постучал палкой по полу. Я обернулась.
– Возьмите еще талон, – сказал он. – Можете разговориться о чем-нибудь. Так? И назовите телефонистке мою фамилию. Печонкин!
– Я знаю.
– В кабине можно запамятовать. Я, например, когда слышу междугородных телефонисток, теряюсь.
Я знала, что Павлуша не мог забыть о своем обещании, не мог нарушить его без причин. Без какой-то особой причины!
Женщина, проводившая свой отдых в телефонной кабине, и на этот раз была там.
Она долго выясняла, покупают ли кому-то творог на рынке. Потом объяснила, как надо делать компресс.
Я смотрела ей в спину со злым нетерпением… Когда нас волнует что-то свое, мы глухи к чужим заботам и бедам. Я, по крайней мере, была глуха.
«Почему так долго не дают Москву?» – придерживая рукой вдруг обнаружившееся сердце, думала я.
К телефону подошла мама. Голос ее всегда был еле слышным, будто она говорила сквозь свой платок.
– Почему Павлуша не позвонил? – сразу спросила я.
– Он у Корягиных.
– А что у них?
– Алексей Митрофанович умер.
Я примчалась в контору «Березового сока» и сообщила, что уезжаю в Москву.
– Что за эпидемия? Вчера один уехал, сегодня еще… – без укора, а с огорчением сказала пожилая сердобольная женщина, явно не желавшая меня отпускать. – Для лечения определенный срок установлен.