Лазоревый петух моего детства (сборник) - Погодин Радий Петрович (книга регистрации .TXT) 📗
Боль вонзилась в живот, как занозистый кол. Алеша оставил Зинку посреди зала и пошел, разгребая танцующих, к дверям с табличкой «Завклубом». Войдя в кабинет и прикрыв дверь, Алеша лег на диван. Диван под его весом хрустнул. В третьем классе Алеша принес в кабинет биологии и природоведения красивый «камушек» (учительница просила для коллекции «Наша Родина»), положил «камушек» на этажерку, этажерка почему-то пошла от стены, поскрипывая, и рухнула. Учительница, наверное от испуга, назвала Алешу Бульдозером.
Клички к Алеше не прилипали, не пристала и эта. Только Зинка произносила ее иногда в одном ряду со Слоном, Бегемотом, Утесом бесчувственным, а также Компьютером и Логарифмом.
Боль в животе заглушала музыку, смех и неожиданно звонкие возгласы учителей, освободившихся от заботы.
На банкете было сухое вино, пиво и лимонад. Рядом со стаканом лежало по цветку шиповника, в вазах стоял жасмин. Алеша даже пиво не пил.
— Конечно, каждый год у выпускников бывают такие срывы — наволнуются, знаете… К тому же излишняя самонадеянность… Но Алеша — невероятно!
Алеша открыл глаза — над ним стояли завуч Нина Игнатьевна и завклубом, она же хормейстер и балетмейстер Нина Ильинична.
— Тебе дурно, Алеша? — спросила Нина Ильинична. — Пойди на воздух.
— Зря вы так думаете, — прошептал Алеша. — Боль у меня. Наверно, болезнь.
Слово «болезнь» удивило и возмутило его. Он поднялся и, тяжело отрывая подошвы от пола, пошел домой.
Дома он снял ботинки, бросил на стул рубашку и, уже не в силах стащить брюки, осторожно, вниз животом лег на кровать.
Шум веселья выкатился из клуба на улицу. Девичьи голоса затянули обязательную для такого случая песню о прощании со школой. Девчонки так старательно строили, такой развели ансамбль, что песня пропала.
«И чего мудрят? — подумал Алеша. — Сейчас на речку пойдут. У ребят там шампанское закопано. У Вити Сойкина карта, от какого камня сколько шагов и куда повернуть. В одном месте — Алеша должен был лечь головой к востоку, протянуть правую руку к югу… До утра будут песни орать. Как бы не подрались с туристами. Без меня им и наклепать могут…»
Боль утихала, отдаваясь по всему телу потрескиванием, как остывающий лист железа. Алеша утер нос и глаза подушкой и уснул, жалея и выпускной вечер, и коллективное прощание со школой, хотя, по существу, сам он простился со школой еще зимой, осталась только формальность — получить аттестат. Все, теперь аттестат вот он, на маленьком письменном столе, за которым Алеша просидел за уроками с первого класса, сколачивая стол и подклеивая — гвоздей в столе теперь больше, чем дерева. Завтра, может быть, послезавтра Алеша пошлет документы в училище.
Учился Алеша легко, удивляясь другим, кропотливо собирающим мудрость учебников в хрупкую скорлупу троек. С восьмого класса, с тех пор как Зинка ушла, он восседал в заднем ряду в монументальном одиночестве и терпеливо скучал. В десятом сомлел окончательно. Пошел на строительство «Металлического предприятия» и устроился шофером на лесовоз, оговорив себе только вторую смену. В школе автодело было поставлено хорошо — на широкую ногу, благодаря большому количеству поломанных автомобилей, подаренных местными организациями в порядке шефства.
Балл успеваемости у Алеши снизился.
Вызванный к директору для объяснений, он объявил свое «или»: или пусть его вызывают только по понедельникам, или он будет сдавать экстерном.
Родители молчали скорбно. Драть — так он же, медведь, выше отца на две головы и на три головы выше матери.
— Алеша, — говорили ему педагоги, — наработаешься еще. Мы тебя на медаль вели, а ты…
Он отвечал простодушно:
— А я не отказываюсь. Я в бронетанковое училище поступать буду. Для бронетанковых войск медаль не помеха.
В конце концов на его лесовозную деятельность закрыли глаза. Балл успеваемости таким образом выровнялся.
Утром он не ощутил боли, она ушла, будто ее и не было. Полюбовавшись на свой красивый аттестат, Алеша пошел на работу.
Как только занятия в школе кончились, он попросил поставить его в нормальный график, с тем чтобы отпускали только на письменные экзамены. На устные он являлся прямо на лесовозе, отвечал первым и отбывал, сигналя и грохоча.
— Ты пижон, что ли, супермен, плейбой? — возмущались одноклассники.
— Не надо… Чего тут сидеть-то, ждать-то чего? — отвечал он. — А плейбой вообще из другой оперы.
Сегодня Алеша возил лес с дальней просеки. Двенадцатиметровые хлысты, свешиваясь с прицепа, царапали землю — этакие большие, но уже бессильные пальцы.
Выкатив на просторную поляну, Алеша заглушил мотор. Некоторое время он как бы слышал работу поршней, но постепенно в Алешино сознание вошел неназойливый шум леса. Ветер выдул запах бензиновой гари. Обступили Алешу лесные запахи. Утренний, еще не прогретый лес дышал ландышем и геранью, днем эти пряные ароматы угаснут, пересиленные запахом хвои и земляники. Алеша смотрел вокруг, прощаясь, — получит вызов, и все. Какая там будет растительность? Может быть, азиатская, может, дальневосточная?
Матерые сосны вдоль просеки тянули песню на высокой и сильной ноте, но выше и чудеснее поднимались дискантовые голоса тесно растущей молоди, вторили лесу подголоски — кусты и травы.
Алеша вылез из кабины, принялся цветы рвать, хотя раньше никогда за ними не нагибался. Стиснул в букете грушанку, любку, лесную герань и, застеснявшись, бросил. Поднял с земли цветок майник, положил его на ладонь, как чудо какое — хрупкий, вокруг тонкого стеклянного стебелька белые звездочки, даже не звездочки — отблески. Вздрагивают они, словно боятся. Дрожит цветок майник, аромат его пробивается сквозь бензиновый запах ладони.
— Ишь ты — видение! Комар тебя загубить может, а пахнешь-то как душисто. — Алеша хотел сказать цветку какие-нибудь другие слова, сродные его красоте и удивляющей беззащитности, но только вздохнул и осторожно приладил цветок в трещину в старом пне.
Ястреб за стрижом погнался. Разбился, ослепший в азарте, ударился грудью в провод высоковольтной линии, мертво распластал страшенные крылья и, заваливаясь на бок, пошел косо падать.
Алеша ахнул, жалеючи.
— Как же ты этак? — крикнул в опустевшее небо. — Глядеть надо!
Трехпалый дятел губил сосну — рвал ей кожу от корня вверх метра на два, словно лыко драл.
Алеша сказал серьезной и непугливой птице:
— Хоть ты и дятел, но сволочь порядочная. — Залез в лесовоз и поехал. Машину не торопил, наслаждался сильным гудением двигателя, старанием двух ведущих мостов, цепкостью скатов.
Огибая высокий, круто вздымающийся бугор, увидел — человек машет, зовет. Наверное, случилось что-то, когда помощь другого становится необходимой. Алеша заглушил двигатель и полез вверх, цепляясь за растущую клочками траву. На хребтине бугра стоял мужик лет шестидесяти, одетый по-выходному в пиджак с галстуком, завязанным давно, единожды и неумело.
— Быстрее! — кричал мужик, хотя Алеша был рядом. — Нету уже у меня терпения. — Когда Алеша поднялся на бугор и выпрямился, тяжело дыша, мужик на колени стал, полез под набросанные горой ветки, вытащил из-под них пол-литра. — Два часа тут сижу, аж с рассвета, замерз сперва, сейчас взмокрел — выпить не с кем. Никто по дороге не пробегает. Вымерли они, что ли? — Мужик снова сунул руки под ветки, вытащил стаканы, зеленый лук, хлеб, колбасу.
— Я не буду, — сказал Алеша.
Мужик опешил, он глядел на Алешу пристально — глаза будто просечены в темном стволе.
— У меня ж день рождения.
— Вечером выпьете.
— Я же утром родился, в это самое время. И на этом вот месте. Здесь наш хутор стоял — полуселочек маленький. Юбилей у меня… — Мужик погрустнел, сглотнул слюну и сказал откровенно, словно распахнул дверь: — Вечером гости придут, будут песни орать, будто и не я народился, а лично они. Слабый я теперь стал от всяческих размышлений. А ты еще вон какой, как валун. Небось срочную отслужил?
— Нет еще, вчера аттестат зрелости дали.
