Трофейная банка, разбитая на дуэли - Крапивин Владислав Петрович (читать книги регистрация .txt) 📗
— Вот и получается, что Севкин переср... в штаны, — с удовольствием сделал вывод Гоголь.
— Сам ты в штаны! Просто я не хочу!.. Синий правильно сказал: чего это я должен быть как на поводке у Б... у Арона!
— Конечно, Лодик не должен, — звонко сообщил честный Фонарик.
— Но ведь Аронский тоже будет на поводке, — мягко, даже чуть вкрадчиво, разъяснил Шурик Мурзинцев (похоже, что ему все-таки очень хотелось написать про дуэль в своей "Летописи"). — Глущенко может раздобыть порох первым, и тогда...
— Где я его раздобуду?! Я кто, хозяин оружейной лавки? Я не... — И замолчал на полуслове.
Потом не раз Лодька размышлял о двойственной природе человека. Одна половинка этой "природы" судит о делах обстоятельно и разумно, а другая... будто ее кто-то дергает за ниточки. Как деревянного артиста кукольного театра в Ленинском саду. Кто дергает? Собственная человеческая глупость? Судьба? Какие-то спрятанные в глубине натуры пружинки? Или смутная догадка, что умное поведение — не всегда самое правильное?.. Ну, что стоило Севкину там промолчать? И скорее всего, история кончилась бы ничем. У кого потом была бы охота добывать боеприпасы и все затевать заново! Тем более, что приближались школьные дни с новыми, совсем другими заботами...
Но непонятный и зловредный "кто-то" Лодьку дернул за язык...
А может, и не зловредный. Может, понимающий, что, если пружина заведена, механизму следует раскрутиться до конца. Чтобы он, Лодька Глущенко, мог потом приходить в свой двор на Герцена, не пряча глаз. Чтобы его бывший друг Аронский не ухмылялся при встрече. Чтобы честный и храбрый Фонарик не смотрел на Лодьку, как сейчас, с жалостным пониманием (или это лишь кажется?). Чтобы потом, наткнувшись в какой-нибудь книге на историю про дуэль, не краснеть, не сопеть в подушку...
Лодька сказал:
— Подождите. Я попробую... Я не точно, но попробую. Честно... Только потерпите около часа... Леш, сколько времени?
Тот глянул на часы.
— Двадцать минут одиннадцатого...
— Я пошел! — и он посмотрел на свой пистолет, который оставлял здесь, на плахе, как залог возвращения.
Но нашелся один, Гоголь, все равно хмыкнул:
— А не смоешься?
— Как тебе не стыдно, — сказал ему Фонарик. А Валерка Сидоркин выразился прямее:
— Чурка ты, Гоголь.
И Гоголь почему-то не возмутился, не потребовал: "А ну повтори!" А Вовка Неверов снисходительно успокоил всех:
— Севкин не смоется, он не такой... Да и куда ему деваться?
В самом деле, куда ему было деваться?
Сам ведь написал в прошлом году:
Знал ли тогда, что придется на деле подтверждать свои слова? Хотя и не кавалергард, а все равно...
Конечно, теперь многие говорят, что дуэли — это глупость. Что нельзя рисковать жизнью из-за брошенных в горячке слов или каких-то необдуманных поступков. Или даже обдуманных... Но ведь Пушкин так не считал! Поехал на Черную речку!..
Ну, а почему он, Лодька Глущенко, считает, что дело у него кончится как у Пушкина? Из-за совпадения? Из-за того, что он родился после смерти Пушкина ровно через сто лет? (То есть сто лет и один день, но в этом еще более "предсказательный смысл".) Да ерунда это! Скорее всего, Борька промажет. Небось, руки будут трястись — не так-то легко стрелять в живого человека! У Джека Лондона про это даже специальный рассказ есть... А если и не промажет? Скорее всего, дело кончится царапиной или неглубокой дыркой в плече. Больно, ну да ладно, забинтуют. Зато будет чем гордиться... А если даже в голову, то едва ли пуля пробьет кость... Тьфу ты, чушь какая, ничего такого не будет!
А сам Лодька, конечно же стрелять в противника не станет. Даже не потому, что друг, хотя и бывший. Вообще стрелять в живого человека — это... В общем, такое, что потом не будешь спать ночами. На фиг Лодьке нужны всякие душевные терзания, Аронский того не стоит. Лодька гордо выпалит в воздух, вот и все...
Вот с такими мыслями Лодька добирался до Казанской улицы, где жил Лев Семенович Гольденштерн. Сперва, экономя время, он поспешил на улицу Республики, потратил шестьдесят копеек на автобусный билет, доехал до Аккумуляторного завода и там, на больших часах, увидел, что дорога заняла всего двенадцать минут.
Еще через пять минут Лодька спешно подходил к воротам знакомого дома.
К этому времени он почти успокоился. Теперь все, что должно было случиться, представлялось, как игра. Потому что "ну, не может быть ничего страшного, нету для этого страшного никаких шансов, и нечего тут переживать и вздрагивать". Видимо, очередной запас переживаний просто оказался исчерпан...
Лишь бы Лев Семенович оказался дома! И лишь бы не отказал в просьбе. Ну, а что такого? Ведь под Новый год он Лодьке сам предложил щепотку пороха, чтобы смешать с железными опилками и устроить фейерверк. Конечно, доза была смехотворная и безопасная и были слова "ты только соблюдай осторожность", но ведь и сейчас нужно всего-ничего. Сколько там в зарядах двух патрончиков малопульки? На дне наперстка! А Льву Семенычу Лодька скажет, что решили испытать жестяной самолетик с реактивной тягой, поджигать будут издалека, электрической искрой от батарейки...
Дверь оказалась заперта.
Вот невезенье!.. А почему Лодька решил, что Лев Семенович будет в воскресенье сидеть дома? Небось, пошел на охоту за "фотосюжетами"...
Что теперь делать-то?
Может, скоро придет?
Лодька встал на цыпочки, нащупал на косяке ключ от двери. Он, Лодька, давно уже был здесь свой человек. "Ты, голубчик, если не застанешь меня дома, отпирай и заходи. И включай увеличитель или выбирай книгу, какую хочешь. Только, уходя, оставляй на всякий случай знак, что был здесь..." Лодька так и делал уже несколько раз...
Пустая квартира пахнула навстречу смесью знакомых запахов: химикаты, старые книги, пересохшее дерево половиц... Лодька прошел в дальнюю комнату, сел в кресло. Старые часы с отчетливым щелканьем качали на маятнике тусклый медный блик. Без двадцати одиннадцать. Щелк-щелк...
Потом стало без семнадцати...
Люди и звери смотрели на Лодьку с многочисленных снимков. Кто сочувственно, кто непонятно... Немец с автоматом то ли в страхе, то ли в недоумении округлил влажные губы... Строгая мама Льва Семеновича глядела с осуждением: что это вы там задумали? Сам девятилетний Левушка был, как всегда, спокойно беззаботен, смотрел куда-то в "свои дали". Искорки в глазах. И вообще снимок был очень четкий: каждый волосок был виден в Левушкиной челке, каждая ниточка вышитого на матроске якоря, каждый стежок штопки на коленке рубчатого чулка (Лодька опять вспомнил Альку Фалееву)... А часы вздрогнули и негромко проиграли три четверти часа. Без пятнадцати одиннадцать.
Лодька снова будто раздвоился. Один замороженно сидел сидеть в кресле, а другой (тот, которого "кто-то" дергал за ниточки), сказал ему: "Так и будешь сидеть? Ты же знаешь, где лежит это..."
Лодька знал. Приклеилась к спине липкая жутковатость, но ниточки двигали им уверенно и безошибочно.
"Он же ни о чем не догадается. Это же всего щепотка..."
Двигаясь, как деревяшка с шарнирами, и в то же время словно глядя на себя со стороны, Лодька встал, с натугой отодвинул от стеллажа диван (дохнуло пылью и шерстью пледа). Выдвинул на свет знакомую квадратную корзинку. Откинул скрипучую крышку.
Коробка с пропарфиненными боками и черной надписью "Сокол" лежала сверху. Лодька отогнул скользкий клапан. Ладони были потными, пальцы вздрагивали, но он не замедлял движений. Вот они, серые чешуйки бездымного пороха.
"Ведь всего щепотку..."
Вот идиот! А во что насыпать-то?
Лодька отчаянно зашарил по карманам. Нащупал мятый сложенный листок. Это было письмо Стаси — Лодька, в тот раз, когда прочитал его, положил в карман и забыл... Непослушными пальцами Лодька свернул бумажный желобок — вроде того, что делают курильщики, сворачивая самокрутку. Бумага дрожала, как на ветру. Лодька сцепил зубы. "Не трясись, раз уж взялся..." Он осторожно нагнул коробку над письмом, тряхнул. Серая струйка с шуршаньем скользнула в бумажный изгиб... Ну вот и все! Не мортиру же заряжать! Он завернул бумажный фунтик, сунул в карман, прижал карман к бедру, словно крохотная выпуклость могла всем на свете преступно броситься в глаза. А дальше — коробку в корзину, корзину — за диван, диван — на место. Вот... Сердце резиново толкалось под ребрами. Всё? Все... Удивительно, что в эти минуты не стукнула входная дверь, не раздались шаги, никто не спросил грозным голосом: "А что это ты делаешь?! (хотя казалось: это должно обязательно случиться).