Товарищ Богдан (сборник) - Раевский Борис Маркович (электронные книги бесплатно .TXT) 📗

Настал час отъезда. По снежному первопутку из Верхоянска двинулся обоз ссыльных в сопровождении казаков. Снова начались долгие переходы по бесконечной, унылой тундре, ночевки на станках и в поварнях. Бабушкин и его друзья теперь уже привыкли к морозам, обратный путь из Верхоянска в Якутск казался им легче, чем тот же маршрут два года назад.

Сперва на стоянках Качаровский выставлял стражу около оленей, боясь, что «политики» ночью убегут. Но через неделю он успокоился. Ссыльные были послушны, как никогда.

…Полтора месяца добирался обоз до Якутска. В пути приходилось делать частые остановки: то двое казаков заболели и слегли, то надо было дать отдых оленям.

Когда обоз прибыл в Алдан, находившийся уже недалеко от Якутска, казаки встревожились. В Алдане по улицам ходили толпы людей. Они пели запрещенные песни, на перекрестках возникали митинги. На столбах висел «Высочайший манифест» от 17 октября.

«Божиею милостию, мы, Николай Вторый, император и самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский…»

Испуганный царь, боясь революции, лживо обещал в манифесте гражданам России свободу слова, печати, собраний.

Ссыльные сгрудились вокруг афишной тумбы, на которой был приклеен царский манифест.

— Амнистия! [34] — вдруг тонким, «не своим» голосом выкрикнул один из них — пожилой, одетый в потертую оленью шубу и весь, до самых глаз, заросший волосами.

Все сразу обернулись к нему.

— Амнистия! — хрипло, возбужденно повторял он, тыча огромной рукавицей в серый, с грязными подтеками листок, приклеенный на тумбе возле манифеста.

И в самом деле: перетрусивший царь сделал «благородный жест» — он торжественно прощал своих политических врагов.

— Урр-ра! — выкрикнул кто-то из верхоянцев.

— Да здравствует свобода! — воскликнул Бабушкин.

— Долой казаков! — закричал Линьков.

Исправник хмуро слушал возгласы ссыльных.

— Не торопитесь, господа, — ехидно произнес он. — Амнистия амнистией, но начальство еще разберется: кого отпустить, а кого и попридержать… Видите, сколько здесь пунктов да пунктиков: одному скостить половину срока, другого — из ссылки на поселение, третьему — вместо смертной казни — пятнадцать лет каторги… А мое дело маленькое. Получил приказ доставить вас в суд — и доставляю! Получу приказ освободить — катитесь на все четыре стороны! А пока… — он что-то крикнул казакам, и те стали подгонять ссыльных, чтобы быстрее рассаживались по саням.

— Разоружить их! — крикнул Линьков.

— Правильно!

— Избить царских холуев!

Самые молодые и горячие из ссыльных уже готовы были пустить в дело кулаки.

— Тише, товарищи! — вскочив на передок саней, крикнул Бабушкин.

Подойдя к друзьям, он стал успокаивать их:

— У меня тоже кулаки чешутся, но сейчас мы должны действовать особенно организованно. Наша задача — как можно быстрее добраться до Якутска. Поторопим казаков!

Качаровский вдруг заколебался. Ходили слухи, что в Якутске беспорядки. Может быть, повернуть назад?

— Вы обязаны доставить нас в суд! — решительно заявил ему Бабушкин. — Есть приказ, да не чей-нибудь, а самого подполковника Кременецкого! — Бабушкин усмехнулся. — Вот и извольте исполнять приказ!..

Обоз — одиннадцать саней — двинулся дальше. Через несколько дней ссыльные прибыли в Якутск. Город был взбудоражен. По улицам ходили демонстранты. Губернатор наглухо заперся в своем доме. Перетрусив, попрятались и другие якутские власти.

Качаровский, нахлестывая лошадей, повез ссыльных к тюрьме. Он торопился быстрее запрятать их в надежное место.

Перед тюрьмой обоз остановился. Ворота были заперты. Качаровский долго стучал в них шашкой и ногами. Никто не показывался. Очевидно, тюремное начальство тоже перетрусило и заперлось в тюрьме, как в крепости.

Наконец в воротах открылся «глазок».

— Доложите начальнику тюрьмы, я привез из Верхоянска партию ссыльных на суд. Пусть он пока примет их, — обрадованно заявил стражнику Качаровский.

Тот молча захлопнул «глазок».

Вскоре тюремные ворота распахнулись.

— Прошу, голубчики! — закричал Качаровский, рукою показывая ссыльным, чтоб они вошли в тюрьму. — А насчет амнистии — разберемся, не к спеху…

«Шалишь! — подумал Бабушкин. — Нам не с руки ждать! Да и чем кончится ваше разбирательство, неизвестно. Не верю я царским бумажкам».

— Прошу, голубчики, — повторил Качаровский, показывая на тюремные ворота.

Бабушкин сидел на первых санях. Он взял лошадь под уздцы, но не повел ее в ворота, а наоборот — осадил назад.

— Не торопитесь, господин исправник, — насмешливо сказал он Качаровскому. — Нам и здесь хорошо!

— Что? Бунт? — взвизгнул исправник, хватаясь за шашку.

Тюремные ворота сразу захлопнулись. Очевидно, начальник тюрьмы испугался, что, по примеру ссыльных, восстанут и заключенные. В тюрьму уже просочились известия об амнистии, и арестанты волновались: почему же их не освобождают?

Бабушкин подошел вплотную к исправнику.

— Нет, не бунт, — спокойно сказал он, глядя сверху вниз прямо в круглые, как медные копейки, глаза Качаровского. — Не бунт! — повторил он. — Революция!

— Ах, так? — Кривоногий исправник с неожиданной ловкостью отскочил в сторону и приказал охране взять винтовки наизготовку.

Двух казаков он послал к губернатору: доложить о бунте.

Охранять ссыльных остался сам Качаровский всего с четырьмя казаками. Они стояли, загородив дорогу от тюрьмы в город, и в растерянности переминались с ноги на ногу, понимая, что, если ссыльные захотят удрать, все равно их не удержать.

«Не могу же я отпустить их, — тревожно думал исправник. — Амнистия амнистией, но не всех же освободят?! Да и суд впереди. Кой-кого, наверно, снова упрячут. Нет, отпустишь — от начальства влетит…»

И Качаровский продолжал упрямо стоять.

— Отобрать у них оружие и прогнать к черту! — горячился Линьков.

— Разложить молодчиков да всыпать каждому пятьдесят плетей! — насмешливо предложил другой ссыльный.

Качаровский и казаки молча, растерянно слушали эти выкрики. Страх, как плесень, с каждой минутой все больше обволакивал их сердца. Казакам хотелось удрать, спрятаться, пока ссыльные не отняли у них винтовки и — чего доброго — не повернули стволы против них самих.

— Спокойно, товарищи! — закричал Бабушкин. — Никаких беспорядков! — Он вскочил на сани и торжественно провозгласил: — Именем революции объявляю вас всех свободными! Долой самодержавие!

— Ура! — дружно закричали ссыльные.

Качаровский что-то коротко приказал казакам. Те, хоть и недружно, с опаской, но все же подняли винтовки к плечу.

— Ох, исправник, не пугай! — тихо, сурово сказал Бабушкин и неторопливо двинулся прямо к Качаровскому, который с обнаженной шашкой в руке загораживал дорогу в город. — Уйди от греха, ваше благородие, — потребовал Иван Васильевич и рукой властно отодвинул с дороги исправника. — А то зашибу невзначай!

Толпа ссыльных хлынула за Бабушкиным.

Исправник метался около казаков, приказывал стрелять, но испуганные казаки не дали ни одного выстрела.

Они глядели в конец улицы. Там, из-за угла, показалась нестройная колонна. Демонстранты что-то пели, но ветер относил звуки. Впереди колонны вился красный флаг.

— Да здравствует революция! — громко выкрикнул Бабушкин.

И ссыльные, радостные, взволнованные, бросились навстречу демонстрантам.

К оружию!

В этот декабрьский день 1905 года читинское депо было полно людей. Железнодорожники, рабочие, солдаты в потерявших цвет куртках, замасленных полушубках, потрепанных, выгоревших шинелях, треухах и папахах стояли, прислонясь к вагонам, сидели на мостике и тендере старенького паровоза и на дрезине. Двое солдат даже удобно устроились в будке подъемного крана.