Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА] - Офин Эмиль Михайлович (книги полностью .TXT) 📗
Впереди блекла одинокая звезда, четче обрисовывались на посветлевшем небе острые верхушки елей, и вот уже вспыхнул край облака над горизонтом, а попутчик все говорил, волнуясь, заново переживая все, что казалось уже мертвым.
Высоко на холме два каменных обелиска, точно часовые, стоят у въезда в город. Здесь прерывается тракт.
В предвечерний час Надя остановила на вершине холма свой запыленный грузовик.
Тимка протянул попутчику сделанную из ружейной гильзы зажигалку.
— Возьми на прощанье.
Попутчик слегка сутулился, как человек, привыкший стоять у станка. Ветер разметал его темные волосы, ворот комбинезона был расстегнут.
— Спасибо, друзья. Может, и встретимся еще, не знаю. Я к новому начальству явлюсь, буду проситься на фронт. Скорее всего меня отпустят.
— Подай кисет, — сказала Надя и значительно посмотрела на Тимку.
Тот с готовностью вынул из-за пазухи бархатный кисет, туго набитый самосадом. Надя передала его попутчику.
— Возьми. Покуришь, вспомнишь нас. Скоро кончится война, Константин. Я слышала, что предлагал тебе мастер в МТС, и я знаю, с твоими руками тебя везде примут. У нас в совхозе ты найдешь работу. И — меня.
Она сказала это спокойно и твердо, только голубые глаза ее потемнели, стали синими.
В наступившем молчании он взял ее загрубевшую руку и долго держал в своей. Потом повернулся и быстрыми шагами пошел к городу,
7
Человек шел по вечернему городу, не глядя по сторонам и не задерживаясь нигде. Только один раз он остановился у газетного киоска, чтобы спросить дорогу. Стемнело. Асфальт перешел в булыжную мостовую, стали все чаще попадаться одноэтажные деревянные Дома. В воздухе запахло гарью и мазутом: улица окончилась у железнодорожного полотна. Человек присел отдохнуть на штабель старых шпал. Издали казалось, будто фонари железнодорожников движутся сами собой; раздавались вскрики паровозов, лязг буферов, на путях стояли копры с углем, цистерны с горючим, длинный состав, нагруженный разбитой техникой: вереница покорёженных орудий, танков, автомобилей—легковых, грузовых, тягачей; при свете станционного фонаря отчетливо виднелась сделанная мелом на бортах платформы надпись: «Металлургический завод».
Человек разглядывал привычные изгибы автомобильных рам и осей, угадывал под смятыми капотами очертания сильных моторов; вот совсем хороший задний мост, вот уцелевший радиатор, а вон там торчит орудийный передок с колесами, обутыми в покрышки.
Мимо медленно полз эшелон — укрытые брезентом боевые машины. Из вагона доносились негромкие переборы баяна, солдаты сидели в дверях, свесив ноги.
Где-то далеко в конце этих тускло поблескивающих рельсов идет бой…
— Гражданин, встаньте.
Свет фонаря ударил в лицо. Человек инстинктивно прикрыл ладонью глаза.
Офицер с красной повязкой на рукаве поднял фонарь выше.
— Документы.
Человек покосился на двух бойцов с автоматами.
— Документов нет. Потерял.
— Почему вы ходите здесь по путям? — жестко спросил офицер и кивнул бойцам — Обыскать!
Человек не сопротивлялся. Сжав зубы, он смотрел на проходящие мимо последние вагоны военного эшелона. Один из бойцов доложил:
— Оружия нет, товарищ старший лейтенант. Кисет с табаком, зажигалка, письмо и какие-то заявления.
— Так. Задержанного доставить в комендатуру. Нас найдете у депо. Выполняйте!
Боец козырнул.
— Идите вперед, гражданин. С этой тропки не сворачивать. Учтите… — И он шевельнул автоматом.
Человек пошел по тропинке. Сбоку, окутываясь клубами пара, надсадно дышал паровоз. Со стуком опустился семафор, зеленый свет сменился красным. Далеко впереди, быстро уменьшаясь, мерцали три фонарика на последнем вагоне уходящего эшелона.
Комната была прокурена до синевы, через нее, хлопая дверями, поминутно проходили люди в военном, оставляя на затоптанном полу грязные следы.
Капитан читал письмо:
«…Из Бугуруслана мне написали, что вы наводите справки о вашей семье. Сообщаю, что дом, в котором проживала ваша семья в Ленинграде, разбомбили в 1941 г. и при этом погибли ваши жена и отец, а дочь Аня была передана в наш детский дом. Позднее мы эвакуировались в г. Петропавловск, откуда я и пишу это письмо.
Ваша Аня — здоровая, веселая девочка. Мы все любим ее. О гибели матери Аня не знает. Рассказывать ей об этом считаю преждевременным; девочка впечатлительна, она все расспрашивает о маме и папе и думает, что ее мать тоже находится на фронте и вы скоро явитесь за ней. Согласитесь, трудно отнять у ребенка такую мечту!
Хорошо бы вам навестить дочь, или хотя бы пришлите ей свою фотографию и, если сумеете, в военной форме.
Желаю всего хорошего.
Директор детдома А. Любимова.
Гор. Петропавловск, 10 авг. 1944 г»..
Капитан отложил письмо и посмотрел на стоящего перед ним человека.
— Присядьте. — Он заглянул в конверт и вытащил оттуда еще два исписанных листка с жирными резолюциями, наложенными красным карандашом поперек текста. — Так… «Начальнику Окружных авторемонтных мастерских тов. Коновалову от механика 3-го цеха Горшкова К. М. Прошу отпустить меня…» Так. Два заявления насчет фронта, и оба раза — отказать. Вы что же, Горшков, сбежали с работы и решили ехать на фронт Самовольно?
— Ниоткуда я не сбежал, — с досадой ответил Горшков, — я ведь вам уже сказал, что приехал сюда, на новое место работы, на сто тринадцатый комбинат.
Капитан нажал кнопку звонка. В боковой двери появился молодцеватый старшина.
— Товарищ Гаврилов, вы дозвонились до Примака?
— Так точно, товарищ капитан. Он обещал подъехать.
— Обещал, — недовольно повторил капитан и посмотрел на часы. — Знаю, как он ездит; в десяток мест забежит, к утру явится. Придется вам ждать, Горшков. Так я вас отпустить не имею права,
— Никак нет, ждать не придется. Я Примаку, кроме как про этого гражданина, еще сказал, что вы прицеп отдаете. Так что сейчас явится. — Старшина подмигнул чуть фамильярно.
Но капитан не поощрил его. По тому, как он поморщился, было видно, что старшине сейчас достанется. Однако при постороннем капитан сдержался. Только сказал сердито:
— Зря вы, Гаврилов, строите шутки над пожилым человеком. Идите!
Старшина повернулся и нырнул в боковую дверь, а капитан взял Тимкину зажигалку, повертел ее в пальцах, зажег, потушил и положил на письмо. Потом развязал шнурки кисета и перевернул его над газетой; сначала посыпался табак, затем выпали несколько смятых сторублевок.
Капитан отодвинул все на край стола.
— Забирайте ваши вещи. — Глядя, как Горшков вздрагивающими пальцами укладывает деньги в кисет, спросил сочувственно: — Вы только из этого письма узнали о гибели близких? — И, не дождавшись ответа, мягко сказал — Я все понимаю, товарищ Горшков.
Дверь резко открылась, и в комнату, припадая на одну ногу, вошел офицер — низкорослый, горбоносый, чернявый. Ковыляя к столу, он задел табурет, выругался: «Чтоб ты сгорел!» — и с ходу спросил:
— Где прицеп, Алексей Иванович?
— Какой прицеп?.. — Капитан переложил с места на место крышку чернильницы и сердито посмотрел на дверь, за которой скрылся старшина. — Бери, если хочешь. Только ведь он без резины.
— Без резины? — Примак огорченно взмахнул короткими толстыми руками. — А я где ее возьму? На черта мне сдался такой прицеп?
— Ну, бери тогда вот его, — примирительно сказал капитан, — говорит, что механиком к тебе откомандирован.
Горшков встал. Примак повернулся к нему, взглядом быстрых черных, чуть навыкате глаз критически осмотрел его спутанные пыльные волосы, бледное лицо, починенный комбинезон.
— Что это значит? Вы должны были явиться ещё три дня назад! Где вы пропадали?.. — И, не дав Горшкову ответить, обратился к капитану: — Понимаешь, Алексей Иванович, я умоляю Коновалова, начальника Окружных автомастерских, дать хотя бы одну-две трехтонки. Ты думаешь, он дал? Мираж! Он говорит, машин нет, но я откомандирую к тебе механика, который стоит десяти трехтонок. Смешно! Как будто я могу возить продукцию на живом человеке!
