Весенние перевертыши (С иллюстрациями) - Тендряков Владимир Федорович (мир бесплатных книг TXT) 📗
Он ушел успокоенный и великодушный, родители проводили его до дверей.
Климовна, поджав губы, с выражением «пропащий ты человек» стала собирать на стол.
Отец вернулся в комнату, пнул стул, подвернувшийся на пути, навис над Дюшкой:
— Достукался! Краснеть за тебя приходится. Не–ет, я приму меры — забудешь улицу, Минек, Санек!.. Я найду способ усадить за рабочий стол!..
Мать опустилась на стул и позвала:
— Подойди ко мне, Дюшка.
Отец сразу умолк, а Дюшка несмело подошел. Он больше боялся тихого голоса матери, чем крика отца.
Мать положила ему на плечо руку и стала молча вглядываться, долго–долго, в углах губ проступали опасные морщинки.
— Дюшка… — И замолчала, снова стала вглядываться Дюшке в лицо. Наконец заговорила: — У меня сейчас в больнице умирает человек, Дюшка. Я сейчас уйду к нему и вернусь поздно… И завтра я должна быть там, в больнице, и послезавтра… Человек при смерти, Дюшка, должна я его спасти или нет?
— Должна, — выдавил Дюшка, в тон матери, тихо.
— Я спасу этого, появится другой больной. И мне снова придется спасать… А может, мне лучше не спасать больных, заняться тобой? Ты здоров, тебе смерть не грозит, но ты так глуп и ленив, что нужно следить, хватать тебя за руку, силой вести к столу, чтобы учил уроки.
— Черт! — В полном расстройстве отец пнул ногой стул; было ясно, что с таким же удовольствием он отвесил бы пинок Дюшке.
— Мам… — У Дюшки сжалось горло. — Мам… Я все… Я сам… Не надо обо мне… думать.
Мать сняла с плеча руку, отвела глаза, сказала устало, словно пожаловалась:
— У меня сейчас сложная операция. Будем оперировать Гринченко. Я очень волнуюсь, Дюшка.
— Мам! Не думай обо мне. Я сам… Вот увидишь.
— А я все–таки приму меры! Не–ет, я на самотек не пущу! — Отец решительно направился к телефону, набрал номер: — Алло! Гайзер!.. Слушай, Алексей Яковлевич, просьба к тебе. И нет, не к тебе, а к твоему сыну. Пусть он займется моим балбесом, подтянет по математике… Как мужчина мужчину прошу, так и передай — как мужчина мужчину… Ну, спасибо… Что — платформ нет? Выкатку приостановить?! Да ты что, Гайзер? В такую воду держать лес в запани! А если ночью прорвет запань?.. Нет, дружочек, нет, не крути! Вышибай и платформы — кровь из носу!..
И отец забыл о Дюшке.
Климовна вздыхала над столом:
— Э–эх! Курица пестра сверху, человек изнутри.
После обеда Дюшка никуда не пошел, сел за стол, разложил перед собой учебники и задумался… Сначала о матери, которая, наверно, в эти самые минуты спасает от смерти какого–то незнакомого Гринченко. Потом всплыл в памяти Минька. Почему он вдруг?.. Минька расплакался, должно быть, потому, что Дюшка стал хвастаться отцом. Минькиного отца, Никиту Богатова, не любили в поселке. Минькина мать бегала по соседям и жаловалась на мужа: не зарабатывает, не заботится о семье… И это верно, Минька ходит в школу в рваных ботинках.
Дюшка только издали видел Минькиного отца. Тот не выглядел уж таким злодеем — обычный человек, носит помятую шляпу, старое пальто с длинными полами, в которых он путается ногами на ходу, и нельзя никогда понять, пьян он или от рождения таков. И лицо у Минькиного отца мятое, как его шляпа, бесцветное, только глаза синие, точь–в–точь как у Миньки. Еще у Минькиного отца странная привычка — всегда что–то бормочет на ходу. А однажды Дюшка его увидел в лесу — стоит один–одинешенек на поляне, помахивает рукой и громко декламирует:
Что–то непонятное. Стихи — деревьям! Странный. Он сам пишет стихи и раньше жил в городе, работал в газете, которая каждый день приходит в Куделино. Газету все читают, стихов Богатова никто не знает. И работает теперь Богатов простым делопроизводителем в конторе.
Жаль Миньку. Жаль, пожалуй, больше, чем себя.
Задача о путешественниках никак не решалась.
9
Левка Гайзер сам подошел к Дюшке:
— После уроков потолкуем, таракан.
И вот после уроков они вышагивают бок о бок. Поролоновая курточка, джинсы в обтяжечку, румяные щеки, серые глаза под девчоночьими ресницами, папка в руках и еще какая–то умная книга, не уместившаяся в папку. Дюшка рядом со своим потасканным портфелем. Портфель оттягивает руку, в нем кирпич против Саньки Ерахи.
Левка с ленцой шагает, нехотя говорит, словно такие, как Дюшка, насекомые ему, занятому, надоедают каждый день:
— Вася–в–кубе считает, что к математике нужно тянуть за уши. У меня на этот счет свое мнение…
У Дюшки своего мнения нет: отец заставляет и… дал слово матери.
— Я считаю, в математику нужно бросать человека, как в воду: выплывешь — значит, и дальше станешь плавать, не выплывешь — черт с тобой, тони, того стоишь.
Дюшка терпит свою насекомость, ждет, как и когда умный Левка бросит его в математику, словно в воду.
— Вот… — Левка протянул Дюшке книгу. — Нырни в нее, постарайся с головой. Популярная, легко читается. Проплывешь до конца — буду с тобой разговаривать. Не проплывешь… Что ж, ходи по суше, как все ходят. Ничем тогда не смогу тебе помочь, таракан.
Дюшка взял книгу, попросил:
— Левка, не зови меня тараканом. — Левка впервые с интересом посмотрел на Дюшку, неожиданно согласился:
— Хорошо, не буду, если не нравится.
Нет, он все–таки человек невредный, другой бы, видя, что не нравится, стал настаивать: «Так ты и есть таракан, клопа перерос, до кошки не дорос!» От благодарности захотелось поделиться с Левкой.
— Левка, а может такое быть — я тут время увидел.
— Время? Увидел?!
— Понимаешь, утром вышел на улицу, и вдруг… грачи улетели, машина прошла, почки на березе распустились. Все это видят, а никто не догадывается, что это время все меняет. Грачи были да нет, машина была да пропала, почек не было — появились. Хочешь стой, хочешь ходи, хочешь спи себе, а время идет, все меняет.
— Гм…
Левка не рассмеялся, наоборот, озадаченно закосил глазом на сторону.
— Любопытно. Только ты не время, нет, ты движение видел. Почки на березе — тоже движение.
— Ну да, движение. Ветер двигается — и видно, как он ветки раскачивает. Так и время…
— Гм… Движение–то во времени… А ты не такой простой, таракан… Ох, извини, забыл.
— Ничего. — Дюшка теперь готов был великодушно простить Левке и «таракана».
Грязную улицу Жан–Поля Марата пересекала кошка, брезгливо ставя лапы на мокрую землю. И Дюшка с Левкой загляделись на нее. Кошка достигла противоположного тротуара.
— Двадцать пять секунд! — объявил Левка.
— Чего — двадцать пять? — не понял Дюшка.
— Двадцать пять секунд прошло, пока кошка через улицу переходила. Она на двадцать пять секунд стала старше, мы с тобой — старше на столько же, земля вся старше, вселенная…
Дюшка задумался, еще раз представив себе в мыслях кошку, брезгливо ступающую чистыми, вылизанными лапами по грязной земле, и неожиданно возразил:
— Нет, Левка, у кошки прошло не двадцать пять секунд.
— Я считал.
— Ты наши секунды считал, человечьи, не кошкины.
— Какая разница — наши, кошкины?
— Кошки живут на свете меньше людей. Пока она шла через улицу, у нее времени больше прошло.
— На земле одно время у всех.
— Как так одно? Мне вот тринадцать лет, а я еще молодой. Кошка в тринадцать лет старуха. Если годы для людей и для кошек разные, то и секунды разными быть должны.
Левка помолчал, хмуря брови, уходя взглядом в сторону, и рассмеялся:
— Черт знает что у тебя в голове вертится! Кошкино время! Эйнштейн со смеху бы лопнул.
— Кто?
— Альберт Эйнштейн, самый великий ученый двадцатого века, а может, всех веков. Он относительность времени открыл.