Баллада о большевистском подполье - Драбкина Елизавета Яковлевна (книги .TXT) 📗
Это была брошюра «К лозунгам», в которой Ленин ставил перед партией как непосредственную задачу завоевание пролетариатом при поддержке беднейшего крестьянства государственной власти. Написанная в Разливе, у стога сена, эта брошюра была напечатана в Кронштадте и доставлена на съезд еще влажной, с острым запахом типографской краски. Высказанные в ней Лениным положения определили ход и направление работ съезда.
В Манифесте, обращенном ко всем трудящимся, ко всем рабочим, солдатам и крестьянам России, съезд призвал их под знамя большевистской партии. «Только эта партия, наша партия, осталась стоять на посту, — говорилось в Манифесте. — Только она в этот смертный час свободы не покинула рабочих кварталов… Готовьтесь же к новым битвам, наши боевые товарищи! Стойко, мужественно и спокойно, не поддаваясь на провокацию, копите силы, стройтесь в боевые колонны!»
Поздно вечером возвращались мы из-за Нарвской заставы, где происходили последние заседания съезда. Светила луна, на земле чернели неподвижные тени домов. Мы шагали посредине мостовой в ритм словам, которые звучали в душе: «Только она… Только наша партия…»
Шли дни, недели. Миновал июль. Подходил к концу август.
В ту душную августовскую ночь Петроград не спал. Не спал Невский, на каждом углу которого бурлили возникавшие сами собой митинги. Не спали буржуазные кварталы. Не спал Зимний дворец, где непрерывно заседало Временное правительство. Не спали рабочие районы.
В окнах горели огни. На улицах толпились люди, напряженно прислушивавшиеся, не доносится ли со стороны Гатчины и Пулкова гул артиллерийской канонады. С разными чувствами, разными надеждами они задавали себе один и тот же вопрос: Корнилов или большевики?
Два дня тому назад царский генерал Корнилов, назначенный после июльских событий Верховным главнокомандующим, предъявил главе Временного правительства Керенскому ультиматум: вся полнота власти должна быть передана ему, Корнилову; он должен быть объявлен диктатором, призванным уничтожить «большевистскую анархию». И в подкрепление своего ультиматума Корнилов двинул на Петроград полки, снятые им с фронта.
Вот почему не спал Петроград. В буржуазных кварталах и посольских особняках жадно ловили звуки ночи, прислушиваясь, когда же заговорят корниловские пушки. А рабочий Питер без устали ковал оружие и посылал отряд за отрядом против Корнилова, на защиту революции.
В числе тех, кто громогласно потребовал, чтобы их отправили в бой против Корнилова, были заключенные в тюрьмы большевики.
Обращаясь к президиуму ВЦИКа, находившегося в руках меньшевиков и эсеров, большевики писали:
«Мы, заключенные с вашего ведома в тюрьмы революционеры-большевики, не можем спокойно сидеть за решеткой, когда контрреволюция ведет наступление. Быть на свободе в такое время не только наше святое право — это наша святая обязанность…
Вы утверждали, что мы виновны в „заговоре“ 3–5 июля. Пусть будет так! Мы даем вам слово революционеров, что мы не уклонимся от суда и явимся на него по первому требованию.
Еще раз мы требуем свободы! Мы ждем!»
Но письмо это осталось без ответа!
…Только ночью тридцатого августа стало известно, что мятеж Корнилова подавлен. Части, двигавшиеся на Петроград, перешли на сторону народа. Корнилов и его штаб были арестованы, затея контрреволюции сорвана.
Однако возбуждение, охватившее столицу, не улеглось. На улицах по-прежнему было полно народу. По-прежнему чуть ли не на каждом перекрестке шел спор: кто же окончательно победит — Корнилов или большевики?
Как раз в эти дни в Петрограде появился новый человек. Его облик был столь необычен, что даже в те бурные дни привлекал к себе внимание.
Высокий, большеглазый, светловолосый, он был одет в рубашку со всегда расстегнутым воротом и бриджи цвета хаки. Шляпа небрежно сдвинута на затылок; слегка вьющиеся непокорные волосы растрепаны.
В один и тот же день его видели то в штабе революции, то в штабе контрреволюции; в кипящем Смольном и в чопорном Зимнем дворце; на митинге рабочих Обуховского завода и в особняке «русского Рокфеллера» — нефтепромышленника Лианозова. Когда незнакомца спрашивали, кто он такой, он отвечал на ломаном русском языке, что он представитель американской социалистической прессы. Его имя? Рид. Джон Рид…
Никто, да и он сам, не предполагал, что именно ему суждено стать первым певцом и летописцем великих событий октября 1917 года.
Революции нередко приводят к самым неожиданным поворотам в человеческих судьбах. Но тот поворот, который совершила Великая Октябрьская социалистическая революция в судьбе Джона Рида, единствен и неповторим.
Рид был уроженцем Дальнего Запада Соединенных Штатов Америки, но по-настоящему обрел себя, свое мировоззрение и жизненный путь в революционной России. Родители его принадлежали к буржуазной аристократии, а он стал пролетарским революционером. Перед ним раскрыты были все возможности буржуазного преуспевания, а он стал одним из организаторов Коммунистической партии США и певцом народных восстаний.
Он родился в 1887 году в Портленде; в 1910 году блестяще окончил Гарвардский университет, избрал карьеру журналиста, побывал в Европе, затем отправился в Мексику, охваченную огнем революции. Книга очерков «Восставшая Мексика» принесла ему славу и деньги. Со всех сторон сыпались самые заманчивые предложения, но он предпочел писать репортажи о забастовке текстильщиков на шелкопрядильнях в Патерсоне и о стачке рудокопов на рудниках, принадлежащих Рокфеллеру.
Как только началась первая мировая война, Рид поехал в Европу в качестве военного корреспондента. Он увидел эшелоны новобранцев, эту молодость Европы, которую отправляли на фронт, чтобы превратить в пушечное мясо. И видел другие эшелоны: те, что следовали со стороны фронта и из которых доносились стоны раненых и приторный запах трупов. И женщин с безумными глазами. И изуродованных снарядами калек. И людей, лишившихся рассудка под орудийным огнем. И богачей в ночных кабаках, кутивших на прибыли, принесенные им войной.
«Это — война торговцев», — заявил Рид. И всей своей страстной душой возненавидел эту войну.
Не страшась никого и ничего, он вел борьбу против войны. Но на душе у него было нелегко: слишком много было кругом подлости и предательства. Часто его охватывало чувство полной безнадежности.
И тут неожиданно пришла весть о революции в России. Рид понял, что русская революция — это не мелкий переворот, к которому хотят свести ее правящие классы. Нет, это великая народная революция. А поняв это, Рид решил во что бы то ни стало уехать в Россию.
Таков был человек, который появился в Петербурге на следующий день после подавления корниловского мятежа.
В дождь и в жару, то шагая по скользкой осенней грязи, то вися на подножке переполненного трамвая, он переносился из одного конца города в другой, брал интервью у видных политических деятелей и у рядовых солдат, выслушивал и революцию, и контрреволюцию, читал десятки газет, с острой наблюдательностью истинного художника запоминал сотни встречавшихся ему людей.
Его записную книжку заполняли заметки, сделанные быстрым круглым почерком.
Это были первые наброски к будущей книге Джона Рида, навеки вошедшей в историю человечества. Книги, запечатлевшей по свежей памяти великие события русской революции: «Десять дней, которые потрясли мир».
С наступлением осени Ленин больше не мог продолжать жизнь в шалаше: наступили холода, все чаще стали поливать дожди.
Как бывает в таких случаях, первый большой дождь налетел неожиданно. Еще утром ярко светило солнце, и Емельянов с удовлетворением думал, что успеет хорошо просушить скошенное сено. Но после обеда поднялся небольшой ветерок; он усиливался и усиливался и, в конце концов, перешел в сильный, порывистый ветер. И тут разразился такой ливень, что шалаш весь размок и стал протекать.
