Корабли Санди - Мухина-Петринская Валентина Михайловна (читать книги полностью без сокращений txt) 📗
Дизель стучит ровно, как спокойное сердце. На берегу зажглись огни. Берег все дальше. Карантинная слободка: вон на том берегу искали мы, ребята, «лягушки», «куриный глаз», «слезки» и всякие другие камушки. На крыльях рубки вспыхнули отличительные огни. Красные, зеленые/ Берег скрылся. Надолго!
Ата, Ата! Это неправда, что я не понял бы, не скажи мне Ермак. Я понимал с самого начала. Оттого так тревожно было на сердце. Оттого не было ощущения настоящего счастья. Темперамент и пылкость — это еще не любовь.
Перед отъездом я заходил проститься к Рождественским. Вот тогда я понял, как смотрит женщина, когда она любит.
Ветер крепчает, волна крутая, горизонт растворяется во тьме. Ночь и сердитое зимнее море. Может, не надо мне было уезжать так надолго — на четыре года.
Учитывая, что я только женился, мне предлагали место в океанологическом институте, в том самом, который столько лет возглавлял мой дед. Он-то, не задумываясь, оставил директорский кабинет, как только явилась возможность настоящей работы. И считает годы, когда он, океанограф, сидел в институте, затраченными впустую. А может, его на старости лет неудержимо и властно позвала романтика? Как же я, молодой и сильный, только что окончивший высшее морское училище, мог остаться у юбки жены, даже если бы она меня любила?
Если бы я действительно был нужен Ате, если бы она была одинока и беспомощна, я бы остался возле нее, хотя сердцем был бы на «Дельфине», рядом с друзьями, в далеком плавании. Но моя жертва была никому не нужна. Мама уговорила меня принять участие в этой замечательной экспедиции. Мама против всяких жертв!
Палуба опустела. Было темно, дул резкий ветер. Море белело в темноте, начиналась качка. Я спустился в каюту — нас опять поместили вместе с Мальшетом, в нашей прежней каюте. На полу лежали наши чемоданы — они уже не лежали, а ползали то в одну сторону, то в другую. Надо было разбирать вещи, устраиваясь надолго. Но меня охватило отвращение к одиночеству, и, махнув рукой на чемодан, я пошел в кают-компанию.
Там было, как всегда, уютно, светло и полно народу. Оживленный, счастливый дед спорил с известным географом, длинную белую бороду которого знал весь ученый мир. В углу я увидел веселого Мальшета и стал пробираться к нему. Там же сидела задумчиво улыбающаяся Лиза. Тоненькая, в белом шерстяном платье с кожаным ремешком, с девичьи ясным лицом, Лиза никак не походила на замужнюю женщину. Я внимательно посмотрел на нее. От Мальшета я знал, что она вышла за Фому Ивановича Шалого, еще не любя, но потом полюбила мужа. По-моему, она счастлива. Всегда такая ясная, бодрая, как солнечное утро. Рядом с Лизой я увидел дородного человека в полосатом пуховом пуловере и роговых очках. Нас познакомили. Я уже слышал, что он режиссер, прикомандирован к нам. И еще двое — писатель и кинооператор.
Подошел дедушка. Я хотел уступить ему кресло, но он остался стоять, положив руку мне на плечо.
— Филипп Михайлович, — обратился он к Мальшету, — пожалуйста, зайдите ко мне утром пораньше. Хочу обсудить с вами до совета экспедиции план работы. Надо уточнить маршруты первых разрезов и составить рабочий план станций.
Мальшет кивнул головой. Зеленые глаза его загорелись: начиналась работа, океанские будни.
— Откуда начнутся исследования? — спросил у деда режиссер.
— От восточных берегов Африки до Австралии.
— Это правда, что мы знаем дно Индийского океана хуже, чем поверхность Луны? — наивно продолжал режиссер.
— Безусловно.
— Простите, я слышал, в план ваших исследований входит также изучение радиоактивности океана. В наш атомный век…
— Вот именно. В природе радиоактивного стронция нет. А теперь, после ядерных взрывов, везде в природе находят радиоактивный изотоп стронция — в воде, в животных организмах, в морских отложениях… Мы еще потолкуем об этом… Плавание только начинается.
Дед ушел к себе. Качка усиливалась. Режиссер немного побледнел. Кают-компания стала пустеть.
— Мне очень понравился ваш город, — обратился ко мне режиссер. — Он напоминает мне города Грина. И куда бы ни пошел, повсюду сквозит море. Но как он ни хорош, в нем, по-моему, трудно усидеть долго. Потянет к путешествиям. Везде разговоры о дальних плаваниях, как о самом обычном. В трамвае, парикмахерской, столовой, в фойе кино только и слышишь: «Сбегали транспортным на Кубу», «Оформляюсь с китобоем в Антарктику», «Иду с краболовом в Индийский океан»» «Иду к экватору на тунца». Либо моряки, либо кораблестроители. Тоже интересные люди. Даже девушки… Сижу на Приморском бульваре, — они обсуждают, куда интереснее попасть на производственную практику: на Фарерские острова или банку Джорджес. У журналистов то же — берут командировки за Полярный круг, к берегам Гренландии, а то за тропик Козерога. Пишут о перспективах ловли рыбы в самых дальних водах. Хорошо! Да, — самодовольно продолжал режиссер, — мы вышли из внутренних своих водоемов на простор Мирового океана. Кстати, это кое-кому ох как не по нутру. Однако как качает…
— Идем на палубу, Санди! — позвал меня Мальшет. — Подышим перед сном.
На палубе было слишком много воздуха. Мы захлебнулись, едва высунули нос. Начинался настоящий зимний черноморский шторм.
— Держись, Санди! — весело крикнул Мальшет. — Дай руку. Заглянем к Фоме?
Мы пробрались в штурманскую рубку. Там по-старому священнодействовал над картами Фома Иванович. Его грубоватое бронзовое лицо при виде нас озарилось широкой улыбкой. Он сделал знак садиться. Мальшет сел возле него на стул; я присел на ступеньку в дверях. — Зюйд-вест, десять баллов! — сказал Фома Иванович.
Теперь оживут на корабле вещи. Сами по себе. Начнут открываться двери, срываться с места стулья. Со стола вдруг спрыгнет, как живая, книга или пепельница.
Ветер завывал вокруг «Дельфина», заунывно свистел в снастях. Дождь сек резко, как кнутом…
— Санди, закрой дверь! — сказал Фома Иванович. Ничего не видно из рубки. Кораблем управляют приборы — им верят. Полна рубка навигационных приборов — радиолокатор, эхолот… На «Дельфине» электронное оборудование. Чудесный корабль! А ведь я его строил, черт возьми! Неужели огромный океанский — на последних достижениях техники — корабль легче построить, чем счастье?
Там, дома, Ата, нашедшая наконец себе мать. Этот вечер Ермак проведет с ними. Он обещал мне. Наверно, придет и дедушка. Может, и Лялька, и Петр Константинович… Сегодня будут говорить обо мне. И прислушиваться к ветру.
«В море шторм! — с тревогой скажет мама. — Как-то наш Санди?» — и посмотрит на Ату.
Мама все поняла, хотя и ни слова не сказала мне. На то она и мама, чтоб понимать сына без. слов.
Мне очень горько, но я не дам обиде укрепиться. Знаете, что делает обида? Ненадолго мир вдруг показался мне не таким уж ярким, зовущим и таинственным… Как будто романтика стала просто вымыслом, не самой жизнью. Я даже подумал растерянно: может, это зрелость? Это невыносимо тягостное состояние длилось несколько минут или часов — не помню, — но я ужаснулся…
Бедные люди, которые вот так воспринимают мир всегда! Какое это несчастье! Как они обездолены!
Но прошел этот страшный, убогий, обыденный час, и мир снова засверкал всеми красками земли и неба,
Положа руку на сердце, разве можно утверждать, что я несчастлив? Я, который умеет радоваться всему. И больше всего миру, в котором живу.
Вдруг я расслышал с запозданием, что кричала мама вслед уходящему кораблю:
«Счастливого плавания!»
