Они учились в Ленинграде - Ползикова-Рубец Ксения Владимировна (библиотека книг .txt) 📗
— Честное слово, у меня ничего шерстяного нет. Я могу отдать им только серый свитер.
Завуч нашей школы, Антонина Васильевна, возглавляет бригаду вязальщиц. Ее кабинет буквально завален шерстяными вещами. Под ее руководством шерсть моют, распускают и перевязывают на вещи, нужные бойцам: шарфы, носки, свитеры, перчатки. Ольга Матвеевна, престарелая учительница математики, горда своим изобретением: старую шерстяную нитку она предложила укреплять ниткой штопки.
Все вязальщицы хотят сделать вещи не только теплыми, но и красивыми.
— И в записках стандарта не должно быть. Каждый пусть напишет от себя, что ему хочется, — говорит Лидия Михайловна. Ее сын — студент, одним из первых ушел добровольцем на фронт.
Мне приходится раз в неделю дежурить ночью в школе. Мое место у телефона. В распоряжении дежурного — группы самозащиты, сформированные из учеников и учениц старших классов. По первому сигналу воздушной тревоги пожарники надевают каски, берут в руки багры и топоры и занимают посты на чердаке и в обширном помещении школы.
Вечером ребята ведут бесконечные разговоры о способе тушения «зажигалок». Из бесед с ними я узнаю, что «химическое звено», особенно мальчики, завидуют пожарникам. А санитары и санитарки завидуют и тем и другим. Это совсем не легкомыслие, не простое желание стать героем, — это серьезнее и глубже. Ведь и мне хотелось переменить пост кастелянши госпиталя на работу в палате тяжело раненных, а Ира перешла на работу в операционную.
Мы, учителя, мобилизованы на работу по эвакуации населения из Ленинграда. Мне приходится на время оставить госпиталь.
Медицинский кабинет нашей школы превращен в справочную комнату. Это царство наших географов: Марии Николаевны Ефремовой и Александра Марковича Москалева. Мария Николаевна — старейшая учительница нашей школы: ей семьдесят два года. Это высокая седая женщина, всегда тщательно одетая и причесанная. Мы знаем, что у Марии Николаевны больное сердце и очень плохое зрение, но она всегда бодра и прекрасно подготовлена к урокам. Никто, кроме ее ближайших товарищей, и не знает об ее недугах. Это человек большой культуры и выдержки.
Она — одна из любимейших детьми учительниц.
Александр Маркович — высокий, в огромных роговых очках, с седыми волосами и бородкой и черными как смоль усами. Он угловат в движениях, словоохотлив и приветлив. Дети очень любят его уроки.
Стены справочной комнаты увешаны картами, по которым еще так недавно дети изучали географию. Теперь их родителям учителя показывают направление эшелонов с эвакуируемыми. На столах разложены железнодорожные карты. Ежеминутно слышится голос Александра Марковича, склонившегося над ними:
— Пересадка будет в Кирове. Лучше ехать на Вологду. Смотрите сюда, тогда вам самим станет ясно, — говорит он и водит по карте карандашом.
В комнате, как говорят, яблоку негде упасть. Здесь матери с детьми на руках, ребята, цепляющиеся за материнские юбки, старушки, тревожно слушающие разговоры, которые ведут их дети или внуки.
— Скажите, а пчелками на Алтае я смогу заняться? — спрашивает древний старик.
— А вы пчеловод? — интересуется Мария Николаевна.
— Нет, я пенсию получаю. Был рабочим на заводе, а вот еще мальчонкой при деде на пасеке жил. Теперь бы и пригодилось! И от меня была бы польза!
Пока Мария Николаевна соображает, как с цветами и травами на Алтае, Александр Маркович говорит:
— Ты бы лучше, дедушка, пробирался туда, где твои заводские. А может быть, у тебя родные где-нибудь есть, к ним бы ехал.
Большинство лиц тревожно: враг заставляет людей бросать насиженное место.
— А что нас там ждет? Не придется ли жить с малыми детьми под открытым небом? — спрашивает женщина с ребенком на руках.
— А работу там дадут? — спрашивает другая.
— Граждане, — говорит Мария Николаевна, и твердое убеждение звучит в ее голосе, — если в условиях Ленинграда сумели организовать ваш выезд, то неужели там, куда вы едете, вас не сумеют встретить?!
Слова Марии Николаевны многих успокаивают. Люди выходят из комнаты с посветлевшими лицами и благодарят учителей.
Мы очень устаем в эти дни; к 8 часам утра надо уже быть на пункте, а кончать работу порой не удается и к 9 часам вечера.
Среди уезжающих много наших учеников и учениц.
К столу протискивается Коля, ученик 5-го класса, большой шалун.
— Мария Николаевна, вы меня не узнаёте?
— Здравствуй, мальчик, — ласково говорит Мария Николаевна, — ты что же со школой не уехал?
— Мы все едем в Ярославскую, к дедушке. А вы не поедете?
— Нет, ты видишь, у нас здесь работы много. Мария Николаевна через стол протягивает Коле руку.
Он изумлен, но быстро понимает, что с ним прощаются, как со взрослым. Коля крепко жмет руку Марии Николаевны и совсем серьезно говорит.
— Не поминайте лихом! — Потом он отходит от стола, но, дойдя до двери, возвращается обратно со словами: — Мария Николаевна, может, вам придется ехать по Волге, запомните: пристань «Коминтерн». Рядом с ней и наша деревня Гнездово, а дедушку, как меня, зовут Николай. У нас можно пожить, изба большая, корова есть, молока много!
Мария Николаевна совсем растрогана:
— Спасибо, спасибо, Коля, запомню обязательно. Эвакуация оборвалась внезапно. Враг стал бомбить железнодорожные и водные пути.
Ленинград стал фронтом
Теперь я знаю, что значит «бомбежка».
Вчера вечером все были дома. В квартире шла обычная жизнь после трудового дня.
«Воздушная тревога, воздушная тревога, воздушная тревога!» — громко оповещает радио. Сирены воют во дворах домов, слышатся протяжные гудки, свистят тревожно паровозы. Мы понимаем, — враг над городом. Двенадцатилетняя Нина спешно гасит в кухне примус, ее мать хватает противогаз и спешит на чердак; кто-то бежит по коридору и напоминает: «Проверьте светомаскировку!» Я спешу одеться.
И вдруг дом сотрясается от взрыва… Дверь в коридор открывается сама собой. Гул самолетов в воздухе. Вновь отвратительный свист падающей бомбы…
Дом качнуло… Коридор и кухня ярко осветились каким-то желтым, необычайным светом. Бегу туда. Окно раскрыто, и мне ясно: горит что-то во дворе.
Выбегаю на лестницу. Вася Кадушин, ученик 7-го класса, и еще какие-то мальчики бесстрашно гасят «зажигалки», засыпая их песком. Во дворе светло как днем. Мне показалось: горят три «зажигалки».
— Что вы, — «три»!.. — говорит по окончании тревоги Вася. — Я сам потушил три, да еще ребята тушили и дворник.
Поднимаюсь на чердак; на горизонте полыхает море огня, и над ним, даже во мраке ночи, виден густой черный дым. Временами что-то взрывается внутри бушующего красного пламени, и оттуда выбрасываются целые снопы ярких искр. Больно, очень больно, но не за себя. Больно за Родину, за наш город.
Что это горит? Вокзал, заводы, склады? Гневом наполняется сердце.
Вчера было девять воздушных тревог. Очень утомительно по нескольку раз в день обегать госпитальные палаты, отправляя в бомбоубежище всех, кто может ходить. Тяжело раненных мы оставляем в палатах. В операционной и перевязочной работа продолжается.
— Доктор Нина Петровна оперировала сегодня в течение четырех тревог, — рассказывает мне Ира, — и так спокойно, точно ни ей, ни больным ничего не грозит. Только выйдя из операционной, сказала: «Пусть мне в ординаторскую принесут крепкого чаю».
— Прекрасно работают и держат себя в операционной ваши девушки, — говорит мне очень требовательная хирургическая сестра.
При бомбежках большинство населения спускается в бомбоубежища. Многие матери с детьми еще с вечера отправляются туда. Понятие «бомбоубежище» входит в сознание ленинградцев как нечто совершенно необходимое, всегда существовавшее.
