Зима, когда я вырос - ван Гестел Петер (читать книги без регистрации .txt) 📗
Я продолжал рассказывать:
— Я хотел взять эту собачку на руки, бедняжечку, но оказалось, что задница у нее вмерзла в лед. В зимний лед. Который иногда достигает толщины в двадцать сантиметров. Почти как полярный лед, может лежать вечно, а в один прекрасный день растаять. — Я с пылом мотал головой.
Они явно не ожидали услышать от меня таких научных сведений о льде (почерпнутых от Пита Звана).
— Люди с баржи дали мне миску с теплой водой и тряпку. Миска была с трещинкой и текла.
Тот, кто помнит подробности насчет мисочки, не врет.
Я посмотрел на слушателей. Они сидели словно воды в рот набрав. Я был горд как никогда.
— А потом я растопил лед под собачкой, — рассказывал я со слезами в голосе. — Песик стал меня лизать, облизал все лицо, его язык чуть не примерз к моему носу, — это была совсем паршивая беспородная собачонка, но паршивые беспородные собачонки тоже хотят жить.
Я смолк и скрестил руки на груди в ожидании аплодисментов.
— И всё? — спросил папа.
— Всё, — ответил я.
Борланд сказал:
— А потом Фикки рассказал тебе, где он живет, и ты вернул его счастливому хозяину.
Я ничего не ответил.
— Ах, малыш, — сказал Мостерд своим гулким, как из колодца, голосом, — в правде нет никакой радости, в этом ты прав. Ты поэт, но для высокого полета у тебя еще слабоваты крылышки.
Папа усмехнулся.
— Всё это — чистая правда, — воскликнул я и поднял два пальца, — клянусь!
Они молча смотрели на меня. С ними шутки плохи, с этими друзьями. Я спрыгнул с сундука, забрался за кресло и уткнулся головой в колени. Я вам покажу, думал я, старые хрычи, крылышки, говорите, слабоваты, — идите вы в болото, чтоб вам пусто было, черт бы вас побрал, никогда ни за что я вам ничего больше не расскажу.
Когда в доме не было угля, я всегда рано ложился спать. После того как Борланд с Мостердом скатились по лестнице, я разделся и лег в нижнем белье под одеяло, — ах, если б это было настоящее одеяло! Под моими тремя паршивенькими одеяльцами я все равно дрожал от холода.
На блошином рынке папа купил мне ко дню рожденья (мне исполнялось десять) комплект детских книг. Вся стопка стоит у меня в ногах, а книга, которую я читаю сейчас, лежит под подушкой.
Обожаю старые книги. У них чудесный запах, в них часто рассказывается о бедных деревенских детях: отец работает в поле или на фабрике, зарабатывает по четыре гульдена в месяц, а мама лежит при смерти.
Старые девчоночьи книги я тоже люблю. Девочки в них такие правильные, ходят в красивых платьицах из бархата с кружевами, они любят маму, папу и младшего братишку. И они чуть-чуть шаловливые. На самом деле таких девочек не бывает.
Папа опять сел работать.
— У меня получается странная книга, — часто повторяет он.
Но когда он принимается читать свою толстую тетрадь, на глаза у него наворачиваются слезы, так ему самому это нравится. А сейчас он не читал, а писал новое.
Пит Зван сказал мне недавно: чтобы написать книгу, надо много всего повидать и пережить.
Я подумал: сам-то Пит Зван наверняка ничего еще не пережил. Болтун. А вот я кое-что пережил. И даже многое пережил. Я могу написать об этом отличную книгу. То-то Пит Зван удивится! Только вот я не напишу книгу, у меня даже нет толстой тетрадки.
Вдруг погас свет.
— Фу-ты ну-ты! — воскликнул мой папа в гостиной. — А у меня ни цента! Фу-ты ну-ты!
— Зажги свечу! — сказал я.
— Если я буду писать при свече, глупыш, — сказал он, — то книга у меня получится невыносимо сентиментальной. Сгоняю-ка я к Фи. Ладно?
— Нет, — сказал я.
— Почему?
— Я боюсь оставаться один.
— Я вернусь через полчаса. Обещаю вернуться через полчаса.
— Принеси для меня чего-нибудь вкусненького, чего-нибудь сладенького, ладно?
— Хорошо, постараюсь.
— После селедки у меня во рту противный вкус.
— Зачем ты это сказал, — ответил папа и рыгнул, — теперь я тоже это почувствовал.
Пальто ему надевать не потребовалось — он уже был в нем, когда работал.
Я слушал, как он ворчит, спускаясь по лестнице, потом вытащил из-под подушки книгу и фонарик с динамкой. Чтобы читать в темноте, приходится непрерывно им жужжать, — очень утомительно. На толстой обложке было написано: «Кр. ван Абкауде. Солнечное детство Фритса ван Дюрена».
Книга не девчоночья, хотя ее героя удальцом не назовешь; я знаю эту книжку наизусть. В середине у Фритса умирает его собачка Гектор — попадает под экипаж. Гектора лягает лошадь, а потом переезжают колеса. Это происходит ко всему прочему в воскресенье. В экипаже едут богатые мерзавцы, паршивая собачонка их совершенно не волнует. Гектора относят к ветеринару, Фритс идет следом.
Я открыл книгу и в темноте в два счета нашел страницы, где рассказывается об этом горе. Я жал и жал на жужжалку, она жужжала — и лампочка горела.
Там описывается, как Гектор лежит в кабинете ветеринара: «„Спасибо, хозяин“, — говорил его взгляд. Ему уже не было больно, он вытянулся на коврике и закрыл глаза навсегда. Гектор умер».
По щекам у меня текли слезы. Это было сладкое ощущение. Скоро придет папа. Когда он сунет монетку в счетчик и лампочки снова загорятся, он увидит у меня на лице следы слез. Нет, я не стану ему рассказывать о Гекторе. Такая жалостливая история о собачке — это не для него. Я просто буду смотреть на него. Я точно знаю, что он при этом подумает.
Лишье Оверватер поднимает руку
В четверг учитель дал нам задание писать буквы с длинными петлями. Мое простое перо то и дело цепляло бумагу. Высунув изо рта кончик языка, я внимательно следил, чтобы половинки пера не разъезжались, а то будут кляксы.
Я писал уж слишком старательно и даже уронил ручку на пол. Наклонившись, чтобы поднять ее, я заметил, что у Лишье Оверватер сполз один из клетчатых гольфов. На ее белой-белой икре я разглядел уйму светлых волосков. Длинным указательным пальцем Лишье Оверватер почесала под коленкой. Я тихонько ущипнул ее за икру и задел при этом ее руку.
От ее пронзительного крика я весь похолодел.
Я тут же сделал вид, будто ни о чем не думаю, кроме буквы с длинной петлей. Но краешком глаза следил за Лишье Оверватер. Та подняла руку и сказала громко и твердо:
— Учитель, меня бесстыдно ущипнули.
— Какой же негодяй это сделал? — спросил учитель.
Еще немного — и я уже сам поднял бы руку.
Лишье Оверватер указала на меня.
— Они здесь все нахалы, — сказала она, — но этот хуже всех. Вот я расскажу папе.
Учитель медленно подошел к парте, за которой я сидел.
— Я ущипнул ее совсем чуть-чуть, учитель, — сказал я. — Честное слово, вам не стоит беспокоиться.
— Это уж я решу сам, сопляк, — сказал учитель и ударил меня по щеке.
— Папа никому не разрешает меня бить, — сказал я.
— Твой папа говорит, что у тебя такая богатая фантазия, — сказал учитель. — Твой папа говорит, что ты такой тонко чувствующий мальчик. Я не понимаю, почему тонко чувствующий мальчик с богатой фантазией вдруг ущипнул девочку за мягкое место?
— У меня упала ручка. И тогда я увидел ее ногу. Я ущипнул ее, не подумав. И совсем даже не за мягкое место.
Лишье Оверватер смущенно смотрела на пуговицы своей блузки. Ей явно было стыдно, что о ее попе разговаривают на уроке. Я был от нее без ума.
— Знаешь, что случилось с тем мальчиком из шестого класса? — спросил учитель.
Я понятия не имел, о чем речь, и ответил:
— Нет, учитель, не знаю.
— Он во время урока вытащил из штанов свою волшебную флейту.
— Что вы говорите, учитель? — сказала Лишье Оверватер, украдкой глянув на меня, и ее глаза в тот момент были больше и голубее, чем когда-либо.
— Его на три дня выгнали из школы, — невозмутимо продолжал учитель. — Завуч целых полчаса разговаривал с его родителями. А девочка из его класса от ужаса целую неделю не могла говорить.
