Улица становится нашей - Голышкин Василий Семенович (полная версия книги .TXT) 📗
Проникнуть в чулан ничего не стоило: двери в дом не запирались.
В чулане темно, тихо. Только слышно, как где-то в углу на басовой струне паутины доигрывает похоронный марш муха да в другом углу, боясь испугать тишину, осторожно скребется мышь.
Леньки не слышно. Он, как и Воронок, также раздумывает над жизнью. Вчера от деда он узнал, что божьи люди собираются у Суматохи и молятся. Они для него все равно что попы. А попы — это те, кто обманывает людей всякими чудесами. Проколют в иконе дырочку, она и заплачет. А кто не знает, думает, что икона чудотворная.
От сектантов Ленька тоже ждет чудес, вроде иконы с дырочками, поэтому нисколько не удивляется, увидев на стене светлое пятнышко, а в нем бородатого человека, висящего вниз головой.
— Воронок, — шепчет он, — смотри, чудо придумали…
— Это не они, — отвечает Воронок, разглядев бородатый силуэт. — Это природа придумала.
Не время, конечно, и не место, но Воронок как может разъясняет Леньке, в чем тут дело. В чулан сквозь узкую щель бьет пучок света. В комнате между окном и чуланом сидит кто-то бородатый. Он-то и отображается в чулане. Только в перевернутом виде. Ясно?
Ленька не успевает ответить.
— Тш-ш-ш!.. — шипит на него Воронок и припадает к щели. В комнате начинают собираться люди.
Входит кто-то черный, длинный, как кочерга, и садится спиной к чулану. Вползает «непомнящая» бабушка Лиза, прозванная так потому, что на все расспросы ребят неизменно отвечает:
«Не помню, внучек, не помню…»
Вкатывает свой живот продавец «мяса-рыбы» Борис Евлампиевич, по-уличному Борис Лампович. Мелькают еще какие-то лица, и, наконец, глаз Воронка выуживает тоненькую, как спичка, фигурку Феди Пустошкина. Федя усаживается возле своей бабки и сейчас же начинает перекатывать что-то во рту. Щеки у него поочередно раздуваются.
«Ириски», — догадывается Ленька.
Наконец все уселись. Все, кроме бородатого. Он, наоборот, когда все другие уселись, встал и вышел на середину комнаты. Голова его попала в луч света, и Воронок очень удивился, что спереди, на подбородке, и сзади, на затылке лысой головы, у него торчало по совершенно одинаковому пучку седых волос.
«Двухбородый, — определил Воронок. — Интересно, что он им скажет?»
Двухбородый закатил глаза и голосом неожиданно звонким для его тщедушной фигуры зарокотал:
— Пошлет сын человеческий ангелов своих, и соберут из царства его все соблазны и делающих беззаконие и ввергнут их в печь огненную: там будет плач и скрежет зубовный…
Передохнул. Откашлялся. Пригрозил еще какими-то казнями роду человеческому и, вытянув худую, как у петуха, шею, пропел:
— Аминь!
Бам! Чертов таз, который боднул в темноте Ленька, гудит, как колокол. Старушки суеверно молятся. Суматоха подозрительно косится на чулан. Но звук не повторяется, и она успокаивается.
— Аминь… — подхватывает Суматоха пронзительным, как сквозняк, голосом.
И все собрание невольно тянет:
— Аминь…
Двухбородый, кажется, ничего не заметил. Он, как дирижер в опере, поднимает руки и начинает тихонько напевать:
Молящиеся тихо откашливаются, готовясь подхватить священный напев, но их опережает Федя Пустошкин…
Тут необходимо сделать маленькое отступление.
У Моисея Ивановича, учителя пения, была песня, которую он дарил всем поколениям школьников, постигавшим под его руководством азы музыкальной науки. Это песня о Конной армии. Моисей Иванович был трубачом Первой конной армии, и песня была дорога ему, как память о минувших походах.
Лихая, удалая песня дедов пришлась по душе внукам, и стоило, бывало, Моисею Ивановичу дребезжащим голоском подсказать: «С неба полуденного жара не подступи…» — как сильные, звонкие голоса его учеников, мальчишек и девчонок, тотчас подхватывали: «Конная Буденного раскинулась в степи…»
Услышав знакомый мотив, приспособленный баптистами для выражения своих религиозных чувств, Федя Пустошкин сплюнул в руку недожеванную ириску и понес:
На мгновение в комнате воцаряется тишина.
— Чей отрок озорует? — гремит Двухбородый.
— Мой, батюшка, мой. Мал еще…
Кланяясь Двухбородому, Авдотья Поликарповна одновременно отвешивает увесистые подзатыльники внуку. На помощь ей спешит Борис Лампович.
— Брат Аполлинарий, — уговаривает он Двухбородого, — гражданин Тищенко…
Воронок как ужаленный отскакивает от щели. Странное беспокойство охватывает его, когда он слышит имя Аполлинария Тищенко. Если не врут Воронковы глаза и уши, он уже слышал это имя и видел его начертанным на клочке бумаги. Но где и когда? Наконец Воронок вспомнил…
Сбор
Отряд имени Гагарина готовился к сбору. Не потому, что это позарез необходимо, а потому что подошел срок: сбор полагалось проводить раз в месяц.
«Сборы» для проведения выдавал Дом пионеров.
— Нам нужен «сбор», — говорили ребята, явившись в кабинет пионерской работы.
— Пожалуйста, — отвечала заведующая кабинетом, приветливая Алла Григорьевна и раскидывала перед ребятами разноцветные тетради с описанием разных сборов. — Вот очень хороший «сбор», — расхваливала она свои разработки, — «Железными резервами мы выросли везде». Или вот, еще лучше: «Мы кузнецы, и дух наш молод…»
Это были очень удобные «сборы». Разбил текст на голоса — и валяй, проводи. Один одно скажет, по-писаному, другой другое, третий первого дополнит, а в заключение все вместе грянут песню «Железными резервами мы выросли везде. Клянемся — будем первыми в бою, в строю, в труде…»
Очередной сбор, который Воронку порекомендовала провести Алла Григорьевна, назывался: «Мы все из тех, кто воевал…» Почему он взял его? Кто знает, может быть, потому, что тетрадь с описанием этого сбора показалась ему наименее увесистой. Немножко смутило Воронка слово «воевал». Ну где и с кем могли воевать Воронок и его товарищи? Разве что с двойками. А почему бы и нет? С двойками тоже воюют. Двойка для всех поколений учеников была врагом номер один. Сердитая, когда была старшей вожатой, все свои речи, обращенные к ним, начинала и заключала призывом беспощадно бороться с двойками.
Выбрав сбор, Воронок поспешил в школу. Он открыл дверь, ведущую в актовый зал, и чуть не оглох от шума.
— Тише! — крикнул он. — Я принес «сбор».
Странно, это не произвело на ребят никакого впечатления.
— Я принес «сбор»! — еще громче крикнул он.
На этот раз ему удалось привлечь к себе внимание. Ребята притихли, но вид у них был такой, словно Воронка, своего командира, они видят впервые. Это было странно. Неужели они забыли, зачем посылали его в Дом пионеров?
— Я принес «сбор», — теряя уверенность, проговорил Воронок и вдруг увидел среди ребят новую старшую — Валентину Сергееву.
— Садись и спорь, — сказала она, улыбнувшись, — сбор уже начался…
Воронок, растерянный, сел и стал слушать.
— Что мы знаем о нашей улице? Ничего мы не знаем о нашей улице!
Это кричал Мишка-толстый. Перекричать его удавалось только двум удивительно похожим друг на друга подружкам Оле и Поле, да и то когда они объединяли свои усилия.
— А мы знаем, знаем, знаем… — завелись они. — Раньше наша улица Путиньковским переулком называлась. Один путь на Москву вел, другой на Киев…
— А что еще? — подбоченясь, спросил Мишка-толстый. Подружки смущенно переглянулись и сели. Других подробностей о родной улице они не знали.
