Мишка, Серёга и я - Зелеранский Ниссон Яковлевич (читать книги полностью без сокращений бесплатно .txt) 📗

Спрыгнув со стола, Перец загородил мне дорогу.

— Чего молчишь? — спросил он вызывающе. — Марасан, выдать ему раза?

— Пусти! — буркнул я, едва сдерживаясь, чтобы опять не заплакать.

Марасан нащупал позади себя спичечный коробок и вдруг с силой запустил его в Перца.

— Геть отсюда, козявка! — прикрикнул он (Перец предусмотрительно отошел). — Гарька, — обратился он ко мне, — погоди домой ходить. Отдышись сначала, а то мамаша догадается.

Я исподлобья взглянул на него и медленно побрел к дому. Марасан спрыгнул со стола, догнал меня и за плечо повернул к себе.

— Вот шпана! — со злостью сказал он, всматриваясь в мое заплаканное лицо. — Все на одного, а? Ну, попадись они мне!.. На платок. Вытрись.

— У меня свой есть, — проговорил я тихо. — Спасибо.

Я был поражен. Марасан угадал именно то, что меня больше всего обидело. Никогда бы не подумал, что этот грубый, некультурный парень (проучившийся только шесть классов) может быть таким проницательным. Если бы Марасан заговорил со мной сочувственно или с улыбкой, я счел бы это насмешкой. Но он искренне злился, и я готов был поверить, что он действительно жалеет меня.

— У меня есть свой платок, — сказал я ему, икая. — Спасибо. Все на одного, где же мне справиться?

— Гарька, ты бы пальто почистил, — подходя, посоветовал Перец. И заискивающе спросил у Марасана: — Догнать, что ли, Серёгу этого? Дать по сопатке?..

— А ты его знаешь? — спросил Марасан, гася папироску о каблук.

— Учились вместе. Мы же с Гарькой в одном классе были.

— Покажешь потом, — сказал Марасан. И приказал: — Тащи щетку!

— А? — не понял Перец. — Какую?

— Не знаешь, чем пальто чистят?

Перец обиженно посмотрел на Марасана и пошел к дому.

— Не надо, — слабо запротестовал я.

Но Марасан только потрепал меня по спине и крикнул Перцу:

— Живее!

Перец побежал. Марасан кивнул на него и рассмеялся.

— Во рывок, видал? Надень ему трусики — рекорд установит.

Я тоже рассмеялся, чтобы доставить удовольствие Марасану.

Мне сделалось почему-то спокойно и легко. Я со злорадством подумал, как притих бы наш восьмой «г», если бы увидел, что я как равный разговариваю с самим Марасаном.

Потом в окне нашей кухни стукнула форточка, и голос мамы строго позвал:

— Гарик! Домой!

— Сейчас, — откликнулся я недовольно.

Мне уже не хотелось уходить от Марасана. Заметив это, он сказал:

— Не, Гарька, так не годится. На мамашу дуться — последнее дело. Дай-ка я тебя почищу!

Он придержал меня одной рукой и стал отряхивать мое пальто.

— Будь у меня такая мамаша, я, брат, человеком бы стал. Два института бы окончил. Ну вот, порядочек. Жми теперь.

VII

Я подымался по лестнице, полный самых дурных предчувствий.

Мама слишком меня любит — вот в чем беда. Даже не верится, что на свете может существовать человек, достойный такой любви. Я, во всяком случае, не достоин. Папа говорит мне об этом прямо и недвусмысленно каждый раз, когда я провинюсь. Он заходит в мою комнату и начинает перечислять все то, чем для меня пожертвовала мама. Ей, например, предлагали работать бухгалтером в райисполкоме. Это намного интереснее теперешней ее службы в домоуправлении. Но мама отказалась. Только потому, что сейчас она может среди дня прибежать и накормить меня обедом.

Потом папа обязательно вспоминает историю с пианино. Восемь лет назад мы выиграли по облигации крупную сумму. Мама настояла на том, чтобы купить не котиковую шубу для нее, а пианино для меня. С самого моего рождения она мечтала, что я буду музыкантом (и хотя очень скоро выяснилось, что у меня нет слуха, мама до сих пор не решается расстаться с инструментом).

Перечисляя мамины жертвы, папа всегда приходит в негодование. Он приказывает мне два часа сидеть в комнате и ничего не читать, — в нашей семье изобретено для меня такое наказание, — а потом уходит к маме. Я слышу, как он гремит за дверью, что завтра же продаст пианино и купит маме модную шубу из опоссума. Кроме того, из каждой получки он будет откладывать деньги, чтобы отправить маму на курорт.

В такие дни мама становится совсем тихой. Но я-то уже знаю: завтра она примется осторожно доказывать, что пианино продавать нельзя. Может быть, мальчик все-таки надумает учиться музыке. Деньги же из папиной зарплаты нужно все-таки потратить на новую школьную форму. Да и самому лапе уже пора сменить выходной костюм…

Я очень завидую Мишке. Родители не приносят ему никаких жертв. Зато и от него их не требуют. Они, например, не заставляют его надевать зимнее пальто раньше всех в классе. Далее раньше девочек.

Моя мама просто не понимает, что из-за этого несчастного пальто я теряю у ребят остатки авторитета.

Итак, я поднимался по лестнице, полный самых дурных предчувствий. Мама поджидала меня на площадке. Она куталась в шаль, это означало, что она расстроена. Я понял, что меня ждут неприятности. Сегодня все словно сговорились против меня. Геннадий Николаевич, ребята. Теперь мама. Это было уже слишком.

Если бы я был на месте мамы, мне сразу стало бы ясно, что человек из нашей семьи мог разговаривать с Марасаном только тогда, когда что-то случилось. Я мигом догадался бы, что у человека нелады с классом. Усадил бы его рядом с собой и начал осторожно расспрашивать. Может быть, даже предложил бы ему перейти в другую школу. Но мои папа с мамой из всех бед, которые могут свалиться на человека, признают только болезни и двойки. Поэтому мне и не хочется им ничего рассказывать.

Увидев меня, мама повернулась и молча пошла в квартиру. Она даже не поцеловала меня.

Когда я вошел в столовую, мама стояла у окна и смотрела во двор. Я стал молча раздеваться. Мама не выдержала первая.

— Может быть, ты все-таки объяснишь свое поведение? — спросила она.

— Я не буду обедать, — сухо ответил я, проходя мимо стола, на котором дымилась тарелка супа.

— Тогда ты не будешь есть до вечера, — строго сказала мама.

Я промолчал.

— Гарик, — предупредила мама, — я убираю со стола!

— Пожалуйста, — холодно сказал я. — А Марасан — благородный человек. Я это сегодня выяснил.

— Гарик! — возмущенно сказала мама, оборачиваясь. Тут она, наверное, заметила, что лицо у меня заплакано, и спросила уже другим, встревоженным тоном: — Что у тебя под глазами? Ты плакал?

— Ничего я не плакал.

— Сыночек, я же вижу. Тебя обидели?

— Никто меня не обижал, и ничего я не плакал.

— Сыночек, — сказала мама, еще сильнее кутаясь в шаль. — Почему ты от меня все скрываешь? Ведь лучшего друга, чем мать, ты не найдешь… Ну, не буду, не буду, — заторопилась она, увидев, что я отвернулся. — Садись обедать. Хочешь селедку? Может, тебе яичницу сделать? С колбасой?

(Яичницу с колбасой я любил больше всего на свете.)

— Не надо, — сказал я.

Саркастически улыбнувшись, я сел к столу и стал размешивать ложкой суп, как чай.

Мама густо намазала маслом кусок хлеба и положила передо мной. Я достал из хлебницы другой кусок. Без масла.

— Гарик! — умоляюще сказала мама.

Я молча продолжал жевать сухой хлеб.

— Хорошо, — сказала мама волнуясь. — Ты уже взрослый, я понимаю. Скажи мне только одно: это Марасан?

— Оставь, пожалуйста, Марасана в покое.

— А кто? — сейчас же спросила мама.

— Никто. Если ты не перестанешь меня допрашивать, я не буду обедать.

— Господи! — с тоской проговорила мама. — Как я ненавижу этот двор! Как я мечтаю поменять квартиру. Особенно с тех пор, как вернулся этот бандит. И потом еще этот Петя, которого выгнали из вашего класса. Игорь, ты давно дружишь с Марасановым?

— К сожалению, я с ним пока не дружу, — сквозь зубы ответил я.

— Не лги, — сказала мама. — Я все знаю. Как я за тебя боюсь, сыночек! Пойми, ведь у меня никого нет, кроме тебя.

— Что ты знаешь? Что?!

— Все. Я видела, как вы стояли. Два дружка. Какие у тебя с ним дела?