Казацкие были дедушки Григория Мироныча - Радич Василий Андреевич (читать книги полные .TXT) 📗
Убедившись, что о преследовании не может быть и речи, запорожцы уменьшили бег. К пленникам приблизился Сирко и первый ласково заговорил с Тенмахбетом. Осведомившись о его здоровье, он приказал развязать ремни, туго стягивавшие занемевшие члены татарина.
— Благодарю тебя, храбрый атаман! — угрюмо ответил мурза, — но если ты хочешь проявить ко мне свою милость, то скажи, какой выкуп ты желал бы получить за мою свободу?
— Об этом после! — сказал Сирко и отъехал прочь от пленников. Поровнявшись со своим зятем, Иваном Сербиным, кошевой повел к нему такую речь: — Слушай, Иван! Я думаю этого мурзу отправить к царю в Москву, а чтоб в пути не вышло какой помехи, так мы с тобой захватим пару-другую молодых казаков и доставим татарву в Курск к боярину Ромодановскому… Мне с ним и о делах потолковать придется… Может, он при случае слово за меня замолвит перед царем, а то ведь враги хотят мне живому очи выклевать. Царь поверит боярскому слову, и тогда нашей старшине не так будет сподручно оговаривать меня перед Москвой.
— Дело доброе, батько! А вы знаете, я с вами на край света пойду! — ответил молодой казак.
— Так мы и сделаем… Отвезем его в Курск, к боярину, и сдадим с рук на руки, а уж там пусть он сам доставит его в Москву.
Только два дня прогостил Сирко в местечке Новом Санжаре Полтавского повета, и затем начал собираться в дорогу. Сопровождать его должен был зять и четыре молодых казака.
Украинская весна была в полном расцвете. На дворе стоял апрель. В прозрачном воздухе неслышно бродил теплый ветерок, умерявший щедрые ласки солнца. Вишневые сады белели по скатам зеленых холмов, все было в цвету: и черешня, и груша, и яблоня; цвела душистая черемуха, распускалась ароматная сирень; в свежей, юной травке пестрели скромные полевые цветы. Рай был на земле!.. Синее прозрачное небо улыбалось красавице-весне, и если порой и набегала серая тучка, приплывшая Бог весть откуда и Бог весть зачем, то вешние ветры спешили подхватить ее и унести, чтоб она не темнила ласкового, светлого горизонта.
Однажды Сирко вышел после обеда в сад отдохнуть. Он прилег под вишней и смотрел, как пчелки суетятся в залитых светом ветвях, как работает крошечная серенькая птичка, устраивая гнездышко. И птицы, и насекомые, и растения — все было поглощено какой-то чудной, созидательной работой, все говорило, щебетало и пело о жизни, о её светлых радостях и немощных заботах. Но вот в прозрачной синеве показался коршун: он расправил свои тонкие крылья и будто застыл, выслеживая добычу, плавно описав затем несколько кругов, он быстро передернул крыльями, и с быстротою пули опустился вниз. Закудахтали куры во дворе, всполошился весь птичник, а через минуту снова настала прежняя тишина, и коршун поднимался снова в вышину, держа в когтях свежую добычу.
Невесёлые думы посетили кошевого: он вдруг почувствовал, что все, кого люди чтут за отвагу, за храбрость, перед кем низко склоняются головы слабейших, что все эти удальцы и храбрецы, начиная с кошевого, такие же коршуны, такие же хищники, брошенные в мир для того, чтобы разрушать, а не созидать, не творить. Неясны были его мысли и ощущения, но ему стало вдруг не по себе.
В эту минуту в нескольких шагах от того места, где отдыхал Сирко, послышались голоса. Кусты густо разросшейся черемухи отделяли его от говоривших, но до него ясно, отчетливо долетало каждое слово. Он узнал голос дочери и её мужа Ивана.
— Слушай, Иван, отговори батька пускаться в такую далекую дорогу, да и сам не езди, — просила молодая женщина.
— Это почему?
— Мало ли у батька ворогов? Когда он с войском идет, его всякий боится; но если вы двинетесь в путь с горстью молодников, то легко может приключиться беда. Вчера еще батько рассказывал, как старшина наш на него зубы точит, а ты сам знаешь: береженого и Бог бережет… Не женского разума дело учить вас, казаков, а только сердце — хороший вещун. Мое же сердце неспокойно: когда оно узнало, что вы поедете, то затрепетало, как пташка, и с того часа я уже не знаю покоя.
— Пустое ты говоришь!.. Разве я могу батьку совет давать? По его слову весь кош запорожский пойдет в огонь и в воду, а ты захотела, чтобы он нас слушал, да в советники брал… Чудной народ вы, бабы, Право, чудной…
— Смейся надо мной!.. Дай Бог, чтоб меня обмануло сердце; только… я верю ему, и страшно мне, ах, как страшно!..
Кусты черемухи раздвинулись, и молодые люди увидели добродушно улыбающееся лицо того, о ком шла речь: перед ними стоял батько и с улыбкой грозил пальцем своей заботливой дочке.
— Тату!.. — прошептала в смущении молодая женщина, машинально обрывая лепестки черемухи.
Отец взял ее ласково за подбородок и с той же улыбкой начал успокаивать ее, говоря, что никакой беды с ними не приключится, что мужа её он долго не задержит, а зато Иван, побывав в гостях у московского боярина, наверно, привезет ей обновку. Каждое новое слово его вливало мир и покой в её встревоженную душу, ободряло и утешало ее. Видя перед собой отца, она чувствовала, что для этого железного человека не существует ни страха, ни опасности, что он все одолеет, все поборет. Но когда отец вышел из сада вместе с мужем, и она осталась одна со своими думами, то прежний страх снова закрался в её сердце, и душу защемила тоска. Её не радовало и не веселило уже и вешнее солнышко, золотившее потоками своих лучей молодую листву, не радовали белые, душистые цветы, не слышала она звонкого щебетания хлопотливых птичек; ей казалось, что с далекого угрюмого севера ползет темная туча и закрывает своими длинными крыльями ясную лазурь безоблачного небосклона.
Короткая весенняя ночь без спора уступила свое место ясному утру. Солнце только что взошло, только что улыбнулось земле, но согреть ее своей лаской еще не успело, и юные зеленые всходы всюду были густо покрыты жемчужной росой. Синеватый туман, курившийся в ложбинах, редел и таял в прозрачном воздухе.
Ворота во двор Сербина были отворены настежь: оттуда только что выехала группа всадников, сопровождавших пленного мурзу. Но у крыльца небольшого домика, до половины закрытого кустами цветущей сирени, еще стояла пара оседланных коней, нетерпеливо рывших копытами землю. Вот на пороге дома показался Сирко; вслед за ним вышел зять с женой. Молодая женщина, по-видимому, хотела скрыть охватившее ее волнение и все крепче и крепче прижимала к груди крошечного ребенка.
— Помни, дочка, что тебе, муж наказывал, да береги хлопчика этого: из него выйдет добрый сичевик! — сказал Сирко. — Пусть растет тебе на утеху, казачеству на славу… Слышишь? — спросил он, заметив, что её глаза уже заволакиваются слезами.
— Слышу, батько! — ответила она дрогнувшим голосом.
— Слезами нам дорогу не поливай, — это не годится. Мы не на битву идем, а в гости идём, и боярин встретит нас честь-честью; я от него и охранное письмецо имею.
Зять тем временем подвел коня атаману, подтянул подпругу в седле Сирко с легкостью юноши очутился и стременах и повернул к воротам. Сербии, наскоро простившись с женой, последовал его примеру. Выехав на дорогу, он привстал на седле, чтобы еще раз взглянуть на сына, и махнул своей красноверхой шапкой. Молодая жена высоко подняла ребенка, а на ресницах её заблестели крупные слезы. Ей казалось теперь, что её сердце соединено какой-то невидимой питью с удаляющимися всадниками и, чем больше натягивается эта нить, тем сильней становится её тоска. Умирающие в отдалении удары копыт отдавались глухой болью в её робком сердце. Но вот все стихло; улеглось и облако пыли, поднятое всадниками; впереди узкой темной лентой вьется дорога; по сторонам её зеленеют поля; жаворонок с песней уходит ввысь, с наслаждением купаясь в прозрачном воздухе и выражая переполнявшее его блаженство звонкой песней.
Всадники уже далеко. Они соединились с молодниками, везущими мурзу, и несутся по гладкой дороге, как выпорхнувшие из гнезда птенцы, которым весело и любо расправить крепкие, упругие крылья. Крылья эти ищут простора, — им тесно в четырех стенах, они рвутся на волю.
