Привет от Вернера - Коринец Юрий Иосифович (хорошие книги бесплатные полностью .TXT) 📗
И все же мы ее немножко жалели, сочувствовали ей. А она все приглашала нас пойти с ней на бега – отдохнуть и развеяться. И над этими словами Иосиф тоже смеялся, и мама смеялась, и я – когда мы были одни, конечно, – а фрау Аугусте мы говорили, что нам некогда. И нам действительно было некогда. К тому же никто из нас – ни Иосиф, ни мама, ни я – не считали, что бега – это отдых. Какой это отдых, если это сплошная нервотрепка! Поговорите с фрау Аугустой, и вам сразу все станет ясно.
Но один раз я услышал, как Иосиф посоветовал маме пойти. Он даже велел ей взять с собой меня. Представляете? Мне это, конечно, очень понравилось. Еще бы: посмотреть бега! Кому не хочется посмотреть бега! Тем более, если ты не знаешь, что это, собственно, такое.
Одно я только не понимал: почему Иосиф вдруг изменил свое решение? Хотел успокоить фрау Аугусту? А может, у него была еще какая-нибудь мысль?..
– Я думаю, надо сходить, – сказал маме Иосиф. – Успокоить этим старушку и... – и тут он еще что-то добавил, но я не расслышал: дело было вечером, я уже лежал в кровати, а отец с матерью разговаривали в другой комнате...
В общем, на другой день утром фрау Аугуста, мама и я отправились на берлинский ипподром Карлсхорст. Ипподром – это лошадиный стадион, там наперегонки лошади бегают – это и есть бега. Мы же бегаем наперегонки, ну и лошади тоже. Только лошади на нас, людях, не играют, когда мы бегаем, а люди на лошадях играют... Но подождите, сейчас вы увидите, как они играют!
В тот день, который я подробно запомнил на всю свою жизнь, погода в Берлине была на редкость морозной и солнечной. Свежевыпавший снег лежал тонким слоем на асфальте, на деревьях и на крышах домов. У нас в Москве такой снег можно увидеть только в самом начале зимы, у нас это называется «первый снег», а в Берлине такой «первый снег» можно видеть всю зиму, потому что он там не лежит в сугробах на асфальте, а то и дело тает и выпадает снова. Я же вам говорил, что в Берлине зима сиротская. Снег там чаще всего жидковатый, как кашица, и грязный, он долго не держится, но иногда, особенно по утрам, можно видеть вот такой нежный и чистый снег. Даже автомобили, отдыхавшие гуськом вдоль тротуаров, потому что воскресенье, а в узких улочках даже на тротуарах, были покрыты легким покровом сверкавших на солнце снежинок. Народу на улицах было мало, но праздничное настроение все равно чувствовалось. Оно было в чистом небе и солнце, в этом сверкающем снеге, в витринах магазинов, украшенных нарядными елками. И среди немногочисленных прохожих встречались люди, тащившие под мышками елки. В витринах елки стояли пушистыми, расправив в воздухе свои темно-зеленые лапы, увешанные игрушками. А под мышками прохожих елки были еще будничными, лапы у них были опутаны веревками, и такие елки напоминали издали большие зеленые незажженные свечи. Мне тоже должны были купить елку – после бегов, сказала мама, – а пока я шел по заснеженной улице, полный смутного ожидания чего-то интересного. Фрау Аугуста и мама медленно шли сзади, разговаривая вполголоса...
...На бегах зато народу было полным-полно! Люди толпились и суетились у входа и возле касс, втекая с улицы рекой. Мы купили программу, а потом постояли в кассовом зале, поглядывая на большие часы под потолком и на людей, сновавших вокруг. В воздухе стоял гул голосов, прерываемый откуда-то ударами колокола. Все спешили в глубину, и я тянул туда же маму. Наконец мы двинулись.
Мама шла позади фрау Аугусты, задумчиво кутаясь в свою огромную черную шубу, а я вприпрыжку рядом с ней, держа ее за руку. Мы быстро двигались в этой толчее, потому что перед мамой все расступались, несмотря на то что впереди шла фрау Аугуста, – я видел, что расступались именно перед мамой, перед ней всегда все расступались, – и вдруг мы очутились на трибуне под открытым небом. Длинная многоярусная трибуна была забита народом! Люди сидели на скамьях и стояли в проходах с разноцветными программками в руках, и все смотрели на посеребренное снегом огромное зеленое овальное поле... Там, по краю, тянулись темные скаковые круги, и по ним туда-сюда бегали поджарые лошади с перебинтованными ногами. Верхом на лошадях красовались жокеи, то есть наездники, в пестрых разноцветных камзолах и кепочках с длинными козырьками. Все они были так пестро и по-разному одеты, чтобы их можно было хорошо различать издалека.
Мы нашли себе на скамейке место и уселись, и я стал смотреть на лошадей. Фрау Аугуста что-то о них рассказывала маме, тыкая пальцем в программку, но я ее плохо слышал из-за гула голосов. А лошади были прекрасны! Они грациозно скакали по дорожкам, одни медленней, другие быстрей, с развевающимися по воздуху гривами и хвостами, выгибая шеи. Мне только не нравилось, что лошади были так далеко. Покататься бы самому на такой лошади – вот было бы здорово! А то сиди тут и смотри, да еще так далеко вверху, среди всего этого сонмища людей, которые все разом что-то быстро говорят, и в результате ничего не поймешь! Я пытался прислушаться, о чем это все говорят, но в толпе так быстро тараторили по-немецки – бу! бу! 6у! – что я ничего разобрать не мог...
– Erlauben sie? – услышал я над собой голос. – Вы разрешите?
– Да, да, – сказала мама, – пожалуйста!
Какой-то толстый дядька с рыжими волосами и большой рыжей бородой уселся рядом. Раздались удары колокола, шум голосов усилился, и многие встали.
– Мальчику, наверное, не видно, – сказал рыжий дядька. – Хочешь встать на скамейку? – спросил он меня.
Мне действительно стало плохо видно, потому что некоторые загораживали мне поле своими спинами, и я сказал:
– Хочу.
Обычно мама не любила, когда со мной заговаривали посторонние, и я подумал, что она скажет: «Не надо! Ребенку и так хорошо!» – но этому дядьке мама улыбнулась и сказала:
– Конечно, пусть встанет.
Я посмотрел на дядьку: что-то в его лице удивило меня. Особенно в глазах! И еще в голосе... Глаза и голос показались мне странно знакомыми. И вместе с тем он был мне совершенно незнаком!
Я встал и хотел было залезть рядом с дядькой на скамейку, но он вдруг сказал:
– Становись-ка лучше на барьер, я тебя подержу. – Он поднял меня и поставил на барьер.
Внизу, под барьером, была глубокая яма – там был запасной выход нижнего яруса.
– Смотри не упади! – крикнула фрау Аугуста.
– Я держу его крепко, мадам! – откликнулся дядька.
– Спасибо, – спокойно сказала мама.
Дядька и правда держал меня крепко, обхватив сзади руками. Я смотрел на поле – лошади не спеша сбегались со всех сторон в левый угол. Особенно мне понравилась там одна: черная как ночь и тоненькая-тоненькая! Похожих лошадей я видел у отца на палехской табакерке. У этой вороной тоже была маленькая голова, длинная шея и ноги. Всадник на ней был одет в белый камзол с красными шашками. Мне теперь было все очень хорошо видно.
– А ты играешь, малыш? – громко спросил меня дядька.
– Конечно, играю! – сказал я. – Дома, в железную дорогу...
Стоявшие рядом оглянулись на меня и засмеялись. «Поняли-таки мой юмор!» – подумал я.
– Да нет, здесь, на бегах, – сказал дядька. – Ты поставил на какую-нибудь лошадь?
– Чего поставил? – не понял я.
Рядом опять засмеялись. «И чего они так расхохотались?» – подумал я.
– Сейчас я тебе объясню! – быстро сказал дядька. – Ты можешь выбрать какую-нибудь лошадь и поставить на нее – купить лотерейный билет. И если она придет первой, ты выиграл! Понял?
Я кивнул. Я очень удивился: так просто и можно выиграть! Почему же тогда фрау Аугуста все время проигрывает?
– Мутти не купила тебе билета? – спросил дядька.
– Нет, – сказал я. – Она и себе не купила.
– Говори быстрей, какая лошадь тебе нравится!
– Вон та! – крикнул я весело. – Вон та, черная!
– Эта не придет первой! – прошамкал рядом старичок в пенсне. – Она сделает проскачку. Она всегда делает проскачку. – Программка в руках старичка мелко тряслась.
«Ну, этого старичка страстишка уже совсем погубила!» – подумал я.
