Берестяга - Кобликов Владимир Васильевич (бесплатная библиотека электронных книг TXT) 📗
Лосицкий все теперь понял. Побледнел и опустил голову. А потом почему-то боднул морозный воздух и, как отчаянные люди бросаются с высоты в воду, Саша ринулся с гребня и заскользил в снежную бездну.
Таня ахнула и даже закрыла сначала глаза, но тут же открыла их и так посмотрела на Петьку Ныркова, что тот отвернулся. А Прошка опять подумал: «Глаза-то какие! И вправду: будто фиалки на снег обронили… Ресницы снегом посеребрило и сверкают, чисто камни-самоцветы».
— Он же разобьется! — крикнула Таня и шагнула к круче.
— Таня! Куда ты? — закричал вслед Самариной Прохор. — Гнись больше! Сойди с лыжни!
Она не слышала, что ей кричит Берестняков.
Прохор знал, что Лосицкий упадет. Как любую птицу узнавал Прохор по полету, так сразу же мог определить, кто стоит на лыжах. А чтобы определить, каков лыжник Лосицкий, и опытного глаза не надо было иметь. Александр напоминал новорожденного теленка, угодившего на ледяное поле.
Прошка следил за Лосицким и Таней. Они упали почти одновременно. Александр сначала «запахал носом», а после его швырнуло в сторону в сугроб. Таня «приземлилась» более благополучно. Она сначала села на снег, а потом проехала несколько метров, лежа на спине. Нырков и Прохор поспешили на выручку. Они лихо затормозили и развернулись рядом с Таней.
— Ушиблась — спросил Прошка, подавая девочке руку.
Но и без ответа ее он знал, что ничего с нею не случилось. Таня смеялась:
— Здорово! — сказала она и швырнула в Прохора снегом.
— Чего здорово?
— Падать. Мчаться вниз и падать.
Прошка пожал плечами: Берестняков не любил падать и поэтому не вполне разделял Танин восторг. Впрочем, девчонок трудно понять. Они какие-то чудные.
— Саша, ты жив? — крикнула Таня Лосицкому.
— Жив, — откликнулся Александр, — но…
— Что такое?
— Мои очки…
Они искали их до темноты, но не нашли. Лосицкий сник, стал жалким. Без очков он почти ничего не видел. У него появились такие же осторожные движения, как и у ягодновского слепого Филатки. Искать Саша не мог, он стоял у костра, который развел Прошка, грелся и изредка нетерпеливо спрашивал:
— Не нашли?
Он знал, что ребята сразу бы закричали, если б нашли, но все равно повторял свой тревожный вопрос.
Не нашли. Очки будто кто-то подхватил и забросил неизвестно куда.
Возвращались в Ягодное по старой своей лыжне. Возвращались медленно и молча. Прошка теперь шел вожаком, за ним следом — Лосицкий. Со стороны поглядеть — ребята играли в лошадки. Из ремней и шарфов сделали вожжи. Прохор «конь», Лосицкий — «кучер», но кучер странный, неопытный, с осторожными, робкими движениями.
Прошка услышал тихий и горьковатый запах дыма. Значит, подходили к деревне. Давно не возвращался так поздно Прошка домой.
Без огней Ягодное боязливо притаилось. Острая тоска уколола сердце мальчика. Ему захотелось опять вернуть недавнее прошлое, когда деревня смело встречала темноту огнями, когда в доме деда было тесно и шумно, когда ждал его самый близкий и самый сильный человек на земле — папка…
Лениво, не вылезая из будки, залаяла собака в крайнем доме. По привычке ей откликнулись соседские псы. Может, собаки знали, что в деревню вошли свои, а может, холод мешал, но только лай был недружный и без задора. И это Прохор заметил.
Возле нырковского дома Берестняков остановился и сказал Тане:
— Ступай домой, а мы проводим его. — Прохор все еще не решил, как ему называть Лосицкого.
— Я пойду с вами.
— Идите домой, — сказал Александр. — Мама ваша давно уже, наверное, беспокоится. А нам ведь еще надо зайти к Пете. Я должен переобуться.
Таня попрощалась и ушла. Петька повел к себе Лосицкого, а Прошка остался поджидать их на улице.
Ждал Прохор долго. Чтобы не захолодать, стал приплясывать. За это время, думается, сто раз переобуться можно было, а то и в бане выпариться. Наконец звякнула щеколда. Прошка приготовился наброситься на Петьку. А тут на тебе! Лосицкий взял и обезоружил Берестнякова:
— Простите, пожалуйста, Проша, — сказал он вежливо, словно там какому-нибудь важному человеку или учителю. — Я виноват, что вам пришлось так долго мерзнуть на улице.
— Ладно уж, — миролюбиво проворчал Прошка. — Да я и не замерз, — а Ныркова Прошка шибко толкнул в бок.
— Чего ты?! — ощетинился Петька. — Психует еще! Александр щеки обморозил. Оттирали. И дед с бабкой без еды его не отпустили.
— Очень-очень добрые люди твои бабушка и дедушка, — сказал Лосицкий.
— У нас все такие.
«А его на «ты» очкарик называет», — с непонятной завистью подумал Прохор и почему-то представил хитрое лицо бабушки Груни. — «У нас все такие», — повторил он мысленно слова Ныркова и тяжело вздохнул.
Проводив Лосицкого, приятели торопливо возвращались и не разговаривали. Уже расставаясь, Петька так, между делом, сообщил:
— Дед с бабкой отдали Александру валенки. Насовсем. А я думаю еще шапку ему отдать…
Дед Игнат принес охапку дров для утренней топки. Вышел проверить, надежно ли заперта скотина, вернулся в хату, разделся и ушел к себе за печку. Дед улегся на кровать и надел радионаушники.
Бабка Груня уже давно спала: ей вставать раньше всех. За столом сидели Наталья Александровна, Таня и Прохор.
Наталья Александровна писала письмо мужу. Она часто задумывалась. Рука иногда останавливалась на полуслове, взгляд туманился. Видно было по глазам, что Танина мать сейчас далеко-далеко улетела в мыслях. И Таня, глядя на мать, невольно задумывалась.
Наталья Александровна наконец дописала письмо, тяжело вздохнула и, не сказав ни слова, ушла на свою половину.
В щедро натопленном доме стало совсем тихо. Так тихо, что слышно было, как попискивают за печкой наушники. Прошку стало клонить ко сну. Он учил историю: читал, беззвучно произнося написанное губами, как немой. От этой дурной привычки его начал отучать еще отец, а сейчас это делала Таня, но Прохор часто забывался.
Прохор очнулся, когда Таня дотронулась до его плеча.
— Я не сплю, — встрепенулся Прошка.
— А что ты делаешь?
— Думаю.
— А-а-а?.. Проша, а Петька нарочно завел нас на Хитрую горку? Ему хотелось унизить Сашу, да?
— Я почем знаю. — Прохор смутился. — Мы всегда катаемся на этой горке. А твой малый задавала. Язык-то у него ходовой, быстрый, а…
— Ты не прав, — перебила Таня. — Лосицкий вовсе не задавала. Просто он очень много знает. Саша — умница. Не понимаю, почему вы его невзлюбили?
Прошке не понравилось, что Таня так открыто хвалила Лосицкого, и он замолчал, надувшись.
— Чего же ты молчишь?
— Очкарику твоему мы ничего плохого не сделали.
— «Очкарику!» Эх, ты! Разве он виноват, что без очков почти ничего не видит… У Лосицкого родных нет… В их дом попала бомба. Саша стоял в очереди за хлебным пайком, потому остался в живых.
— Вон что, — тихо проговорил Прохор. — А бабка его как же жива осталась?
— Какая бабка?
— С которой к нам в Ягодное приехал?
— Ольга Евгеньевна?
— Почем я знаю, как ее зовут. Знаю, что приехал о… — Прошка хотел сказать «очкарик», но осекся и даже покраснел. — …Что приехал этот твой с какой-то старухой. И все ягодновские думают, бабка она ему.
— Ольга Евгеньевна знакомая Сашиного деда, а дед у него был профессор.
То, что дед Лосицкого был профессором, Прохора удивило, но не так, как то, что Александр живет у чужой женщины и она его кормит. Вслух своего удивления Берестяга высказывать не стал. Он задумался, и Таня стала думать о чем-то своем. От тепла в доме и от близкого жара керосиновой лампы девочка разрумянилась. Большие фиалковые глаза ее блестели. И когда Прохор посмотрел на Таню, ему показалось, что глаза девочки блестят от слез.
Прохор уже не в первый раз обратил внимание на Танины руки. Худые длинные пальцы. Кожа на руках гладкая, белая и тонкая, такая тонкая, что видны голубые жилки. Прохору нравились ее руки, хотя он слышал, как бабка Груня говорила об этих руках: «От таких бумазейных рук работы не жди. Ридикюли только такими руками носить». А Прошка долго соображал, почему бабушка назвала руки Тани «бумазейными», но так и не разгадал этого странного определения.
