Капитан флагмана - Фогель Наум Давидович (мир бесплатных книг .TXT) 📗
– Так она же совершенно безнадежна.
– Это слово я давно – еще в молодости – выбросил из своего лексикона.
– Но вы ведь понимаете, что она обречена?
– И это слово я давно выбросил.
– Знаю, но она обречена.
– Не будем об этом, – попросил Багрий.
– Хорошо, не будем. Да не расстраивайтесь вы, Андрей Григорьевич. И по поводу вчерашнего собрания тоже не стоит волноваться. Людмила Владиславовна была в дурном расположении духа. У нее такие неприятности из-за этих историй болезни… Я промолчал, чтоб не подливать масла в огонь.
– В этом есть здравый смысл, пожалуй, – не подливать масла в огонь. Я понимаю, – согласился Багрий.
– А мне показалось, что вы расстроились вчера.
– Если откровенно – расстроился.
– Неужели вы не знаете нашу Людмилу Владиславовну? Пошумит и успокоится.
– А если не успокоится?
– Тогда я вмешаюсь.
– Как председатель месткома? – в голосе Багрия прозвучала уже откровенная насмешка.
Шарыгин выпрямился.
– Нет, – произнес он решительно, – как сослуживец, как ваш ординатор. Как ваш ученик, наконец.
– Вот за это, последнее, – спасибо.
С реки донесся веселый гомон и плеск. Вадим Петрович прислушался. Потянулся до хруста в суставах.
– Пойти искупаться, что ли? Жарища!
– Да, жарко, – согласился Багрий.
– Пошли вместе? А?
– Я посижу с Иваном Семеновичем. Потом в ерике и искупаюсь.
– Мелко там.
– Зато вода свежая и чистая, как стеклышко.
– Добре, – согласился Шарыгин и, перебросив полотенце через плечо, направился вдоль берега по тропинке, вьющейся в зарослях густо-зеленого кустарника вперемежку с камышом.
Багрий проводил его взглядом. Закурил и направился к мостику, что у красного камня. После купания Иван Семенович предложил сыграть партию в шахматы. Багрий согласился.
Они устроились в беседке, увитой диким виноградом, на двух чурбанчиках, заменявших стулья. В глубине беседки сиротливо стоял шезлонг.
Шарыгин вернулся только через полчаса. На загорелой коже искрились капли воды. Черные, с чуть заметной синевой волосы откинуты назад, и от этого крутой, с небольшими залысинами лоб казался еще круче.
– Ну как? – спросил Багрий, лишь бы спросить.
– Чудесно! Вода – прелесть как хороша.
– А вы знаете что, – обратился Романов к Багрию, – давайте у него спросим, у молодого. – И, не дожидаясь ответа, повернулся к Шарыгину: – Рассуди ты нас, Вадим Петрович.
– С удовольствием, – согласился Шарыгин, – я только шезлонг себе подтяну сюда, на солнышко.
Он умостился поудобнее.
– Слушаю, Иван Семенович.
– Скажи ты мне, – начал Романов, – если бы у вас в больнице главного врача не назначали, а выбирали – прямым и тайным, – ты бы Людмилу Владиславовну прокатил на вороных?
– Ни за что.
– Мотивы? – спросил Романов.
– Мне нравится, когда во главе учреждения стоит женщина, да еще молодая. А если она при всем том красива и неглупа…
– Мотивы основательные, – улыбнулся Романов. – Ну, а другие как? Оцени ситуацию, как это говорится, со всех сторон. Избрали бы или прокатили на вороных?
– Прокатили бы, – убежденно сказал Шарыгин.
– Почему?
– У красивых женщин, как и у великих людей, много завистников. «Высота мечети определяется длиной ее тени, величина человека – количеством завистников» – так гласит восточная мудрость, уверяет Гармаш. Чем красивее женщина, тем больше у нее завистников, особенно среди женщин. А в больнице у нас большинство женщин.
– Вот видите! – сказал Романов, обращаясь к Багрию. – Все учли, а вот красоту… – Он повернулся к Вадиму Петровичу и спросил: – А если бы твою кандидатуру предложили?
– Меня бы тоже прокатили, – сказал Шарыгин. – По этой же причине – много завистников. Мне чертовски везет во всем, а это всегда рождает завистников. При открытом голосовании они тянули бы за меня, а вот при тайном… Завистники всегда трусы.
– Вот чего мы тоже не учли, дорогой Андрей Григорьевич, – рассмеялся Романов.
– Да, этого мы не учли, – согласился Багрий. – Много мы не учли. И вот этого – тоже, – и он прищурился и решительным движением сделал ход пешкой: – Шах и… мат, Иван Семенович!
Романов недоуменно посмотрел на доску.
– Да, мат, – произнес он огорченно. – Надо бы отыграться, да времени нет: надо полосу просмотреть – воскресный номер всегда дело ответственное.
– Пойдемте я провожу вас, – предложил Багрий и – к Шарыгину: – А вы отдохните немного.
Вадим Петрович кивнул.
Когда катер отвалил от мостика, Андрей Григорьевич еще долго стоял, опершись о перила, задумчиво глядя перед собой.
Томилась, изнемогая от зноя, река. Все дремало вокруг – и низко склоненная к воде ива, и стройные осокори, и камыши, и лодка у корчаги, и рыбак в ней. Даже поплавки на опаловой глади. Крикнула какая-то птица спросонок. Пробормотала что-то и затихла. Только стрекозы все пляшут и пляшут в знойном воздухе. Замрут на секунду, прикоснувшись к осоке, и снова повиснут на прозрачных крыльях в трепетной пляске.
Когда Багрий вернулся, Вадим Петрович безмятежно спал. Андрей Григорьевич сел напротив. Лицо молодого человека раскраснелось, покрылось мелкими каплями пота. На шее ритмично пульсировала артерия. Багрий подсчитал ее толчки. Шестьдесят четыре. Какое же это надо сердце иметь, чтобы на таком солнцепеке!..
Он тронул Вадима Петровича за плечо. Тот сразу открыл глаза.
– Что… Что такое?
– Переберитесь в тень.
– А-а, – спросонок протянул Шарыгин. – Да, пожалуй. – Он перетянул свой шезлонг в беседку, снова удобно устроился в нем и сразу же заснул.
29
Таня побежала в больницу проведать Валентину Лукиничну. Гриша засел за рукопись: он решил еще раз просмотреть отрывок, прежде чем прочесть его Гармашу.
Еще в школе Гриша Таранец прославился мастерством писать стихи, особенно частушки. За стихи его похваливали, а за частушки доставалось. Отец, председатель колхоза, был недоволен своим непутевым сыном за привычку высмеивать уважаемых людей.
Учился он так-сяк – на трояки, как он любил говорить. Только по литературе – всегда пятерки. На выпускном вечере его заметил Иван Романов, помог выбраться в город, устроиться на работу, поступить на литературный факультет.
Выход в свет первой книги принес вместе радость и совершенно непонятную горечь, смешанную с обидой. Грише все – или почти все – не нравилось в этой книжке: и обложка, и портрет на узкой полосе у корешка, и шрифт, какой-то тусклый, и бумага. И стихи не нравились. Они казались надуманными, скучными, тогда как в рукописи… И то, что это плохо оформленная и скучная книга на других все же производила впечатление, только усиливало горечь. Как же смотрелась бы эта книжка, если б она была издана в красочной твердой обложке, на меловой бумаге, без нелепых правок, которые позволил себе редактор.
Первой мыслью было пойти в издательство и учинить скандал. Романов, услышав об этом, улыбнулся.
– Вышла твоя первая книга, мой милый. Она редко производит впечатление вспышки новой сверхзвезды. Я тебе назову десятки имен, произведения которых вошли в золотой фонд нашей литературы, тогда как первые книжки их никем не были замечены. – Он повертел сборник Таранца в руках и согласился: – Одежда действительно дрянь, а содержание…
– Тоже дрянь.
– Если у нас есть что-нибудь святое, то это – вечное недовольство самим собой и тем, что мы сделали. Примерно так говорил Горький. Мне нравится твое самоуничижение, мальчик. Только давай договоримся, чтобы с другими об этом – ни слова. Обещай.
Григорий угрюмо молчал.
– Обещай! – настойчиво повторил Романов. – Пройдет немного времени, и ты убедишься, что не прав. Это плохо оформленный сборник хороших стихов. И пойдем выпьем за них.
Романов оказался прав. Вскоре в газете появилась рецензия какого-то Запорожца, который очень похвально отзывался о стихах Таранца и корил издательство за серенькое оформление.
