Зима, когда я вырос - ван Гестел Петер (читать книги без регистрации .txt) 📗

Дорогой Томас!

Я в Америке. Мне самому странно читать об этом в своем собственном письме. Сейчас и ты читаешь мое письмо, и тебе это еще более странно, чем мне.

В начале июня я на корабле приплыл в Америку. Вместе с дядей Аароном. Он не разрешает называть его дядей. Я должен говорить просто «Аарон». Он считает, что «дядя» — это слишком мало, а «папа» — слишком много.

Я, конечно, мучился от морской болезни. Только после того, как я увидел Статую Свободы, я съел два сухарика с сыром, и меня не стошнило.

Все это потребовало много времени и сил.

В Голландии дядя Аарон ходил по разным учреждениям. Он говорил: «Я до смерти устал от этих голландских клуш». Эти клуши говорили ему: «Почему бы Питу не остаться у тети и двоюродной сестры?» Дядя Аарон отвечал: «Я брат его отца. Из всех родственников у него остались только я и, конечно, его двоюродная сестра Альбертина, но ей всего тринадцать лет, и она не может его воспитывать. Зачем вы суете свой нос в наши семейные дела?» Да, Томас, он такой, мой дядя Аарон, он всегда говорит такие вещи, которых лучше не говорить. Тем, кто сует свой нос куда не надо, лучше не говорить, чтобы они его туда не совали. Они этого терпеть не могут, так что, говоря твоими словами, трам-тарарам вышел ужасный. И все же дяде Аарону после нескольких недель ругани и уговоров удалось оформить документы. А тетенька из бюро по опеке твердила, что у нее нет оснований, чтобы передать меня ему. Да, Томас, нам с тобой по десять лет, и нас могут передать или не передать, выдать на время или заставить носить фуражку с названием этого бюро по опеке. Я, конечно, преувеличиваю, прости меня. Знаешь, что сделал дядя Аарон, когда она ему это сказала? Он заплакал. Когда мужчина в дорогом пальто и в шляпе плачет, любому бюрократу становится страшно. И эта тетенька тоже заплакала. В итоге дядя Аарон добился своего.

Мы пробыли в Амстердаме несколько недель.

А я забыл, где живет твоя тетя Фи.

Я хотел тебе все рассказать. Я искал тебя, как сумасшедший. Я обегал весь Амстердам. Я поджидал тебя у нашей школы. И все без толку. Никто не знал, где ты. Я ходил по Амстелвелду. Кричал тебе у твоего дома на канале Лейнбан. Я чувствовал себя предателем. Самым настоящим предателем, а не «изменщиком», потому что «изменщик» — это говорят в шутку, а когда шутят, то по-настоящему не сердятся. А мне казалось, что у меня на лбу написано крупными буквами ПРЕДАТЕЛЬ. Тетя Йос знала о моих планах. А вы с Бет не знали. Я не решался вам рассказать. Боялся остаться без вас. Я думал: может быть, и они боятся остаться без меня. Сейчас ты, наверное, думаешь: «Зачем же ты тогда поехал в Америку?» Не могу тебе объяснить. Я поехал вместе с дядей Аароном, просто потому что поехал. Иначе я не мог. Я часто лежал без сна, пока ты спокойно дрых со мной рядом. Нет, я тогда не колебался — ехать или не ехать. Я тогда знал: ехать.

Знаешь, что очень странно? Человек всегда очень одинок. Такое у меня чувство. Причем человек особенно одинок, когда он рядом с теми, кого он любит и кто его любит. Дядю Пита и тетю Соню я тоже люблю, но они живут в Девентере. Я чувствовал себя в Девентере отвратительно, когда мы несколько месяцев жили там с Бет. Я ходил по аккуратным улицам Девентера и перебирал вещи на своем родном чердаке и все время думал: Америка далеко, и я там буду далеко ото всех. Далеко от людей, которых люблю, но и далеко от людей, которые умерли и которых я уже ни о чем не могу спросить.

Ты часто говорил: «От моего папы пахнет табаком». Я это запомнил. Иногда я думаю: я уже никогда не узнаю, чем пахло от моего папы. Может быть, от него пахло мятными пастилками или свежей бумагой. А чем пахло от мамы? От тети Йос всегда пахнет духами из флакончика — может быть, от мамы тоже. Но как от нее пахло по утрам во время завтрака? Я спросил об этом у дяди Аарона. Он посмеялся над моим вопросом. «В нашей семье, — сказал он, — ото всех пахло сладким мылом».

Дядя Аарон слишком немолод для того, чтобы с ним запросто болтать. Он очень любит меня. И еще он очень любит женщин, от которых пахнет сладким мылом. У него каждый месяц появляется по новой подруге. Некоторые из них повеселее, некоторые погрустнее, но им всем нравится, что дядя Аарон так вкусно готовит. Дядя Аарон — плакса. Я уже не пугаюсь, когда он начинает плакать. Он любит поплакать. Мне от этого иногда становится хорошо. «Зачем ты переехал в Америку?» — однажды спросил я у него. Он ответил: «Чтобы плакать от тоски и горя». В Бруклине никто не удивляется, когда люди плачут. Только я никогда не плачу.

Тебе, наверное, интересно, что за люди живут в Америке? Самые разные люди. Толком не поймешь. Если посмотреть из окна моей комнаты в доме дяди Аарона, то закружится голова. Как будто ты сидишь в башне. За углом перед магазином с журналами, газетами и сладостями всегда сидит старый индеец. На стульчике, который для него слишком мал. Но не думай, что он одет как настоящий индеец. На нем брюки, пиджак и галстук. Его одежда старая и поношенная. Он всегда там сидит, когда я прохожу мимо. Дядя Аарон объяснил мне: «Он не глухой, он умеет говорить, читать и писать, и у него есть дети, они работают в порту, но он любит тишину». «Но там, на углу, не так уж и тихо», — сказал я. «Он любит тишину среди шума», — торжественно объяснил дядя Аарон.

Я всегда долго-долго смотрю на этого индейца.

Иногда мне снится, что я сижу на стульчике у Амстелвелда. Ты идешь мимо, останавливаешься и спрашиваешь: «Что ты здесь делаешь, Зван?» — и я отвечаю: «Я слушаю тишину среди шума, Томас». А ты говоришь: «Тишина среди шума — что за чушь, ты это где-то вычитал, Зван!» Тогда я объясняю: «Я услышал это от дяди Аарона, он любит говорить в таком духе, Томас». Потом я встаю, обхватываю тебя за плечи, и мы идем в город. «Ты прав, — говорю я, — шум — это шум, а тишина — это тишина. Ты очень неглуп, Томми». И тут ты заявляешь: «Меня зовут Томас». Отличный сон, правда?

В Америке я от всего далеко.

Я никогда еще не писал такого жутко длинного письма.

Это у меня само получается. Здесь есть авторучки, их не надо окунать в чернильницу, страшно удобно.

Знаешь, в чем дело, Томас? В Голландии у меня не было воспоминаний. Про Девентер я мог вспомнить все-все за какие-то две минуты, понимаешь? Я не помнил никого из предшествующей жизни. В детский сад я не ходил, на улице не играл — вспоминать нечего. А теперь в Америке у меня много воспоминаний. Я вспоминаю ту прогулку по городу вместе с Бет и с тобой. Вспоминаю тот чудесный фильм. Мы оба влюбились в Марию Монтес, помнишь? Очень приятно быть влюбленным вместе с кем-то другим. Тебе тоже понравилось? И это такие воспоминания, для которых надо много времени. Не меньше чем полночи.

Однажды тетя Йос сказала мне, когда тебя рядом не было: «Вы с Томасом похожи».

Мы с тобой правда похожи?

Это было бы здорово, да? Это значило бы, что я сейчас немножко в Амстердаме. Я говорю глупости, да?

Перечитал написанное. Действительно глупости.

В Бруклине странные широкие улицы, дома разной высоты — то многоэтажный, то совсем низенький, вроде виллы. На улицах играют музыканты-негры. Для меня здесь все новое, я ничего не узнаю. Это-то мне и было нужно. В Бруклине я понимаю, почему я уехал.

После войны я ничего не помнил об Амстердаме. Тетя Йос и Бет забрали меня из Девентера. Мне было жалко расставаться с дядей Питом и тетей Соней. Когда мы в Амстердаме вышли с Центрального вокзала в город, я в ту же секунду узнал его. Мы стояли среди трамваев и машин, мимо нас шли люди — кто в сторону центра, кто в сторону вокзала. Я сразу же забыл, что много лет жил в другом городе. Я шел впереди тети Йос и Бет. Они хотели поехать на трамвае. А я воскликнул: «Идемте пешком!» И мы пошли пешком. По улицам Дамрак и Рокин, по Регюлирсбрестрат. Мы смотрели на картинки у кинотеатра «Тушински». Прошли мимо памятника Торбеке. Я плюнул в канал. От этого по воде разбежались круги — такие же, какие я помнил. Мы не пошли на Ден Тексстрат. Мы пошли на Ветерингсханс. Я раньше жил в этом городе, но настоящих воспоминаний у меня не было. От Бет я узнал, что в этом городе раньше жили мои мама с папой, мои дяди и тети, двоюродные братья и сестры. Она рассказывала мне истории об этих дядях и тетях, двоюродных братьях и сестрах. Но рассказы другого человека — это не воспоминания. Сейчас я живу в городе, где я никогда раньше не был. Здесь нет людей, которых я знал и с которыми связан. Кроме, разумеется, дяди Аарона. Иногда, глядя на дядю Аарона, я думаю: надо же, как он похож на… Но на кого? Не знаю.

Не принимай это близко к сердцу, Томас. Обычно я мало разговариваю. Но писать — это не разговаривать. Когда ты пишешь, ты думаешь. Пусть и глупости. Когда человек думает, то у него, по-моему, всегда получаются глупости.

Помнишь, Томас, ты мне рассказывал про верующих и неверующих людей. Так вот здесь неверующих нету. Здесь в Бруклине все только верующие. Здесь есть итальянцы и негры и кого только нет. И все во что-то верят. Честно сказать, здесь больше всего евреев. Когда я в Бруклине иду по улице, то я стопроцентный еврей. Когда я вечером лежу в кровати, я иногда снова становлюсь мальчиком из Девентера, который ничего не знает о евреях. Обалдеть! Дядя Аарон берет меня повсюду с собой. То мы идем в гости в очень набожную еврейскую семью, то в веселую еврейскую семью. Они говорят все разом и без конца рассказывают еврейские анекдоты. У дяди Аарона в последнее время появилась подруга, которая все время жалуется, что она слишком толстая. Иногда она стоит перед зеркалом и хохочет. Она говорит: «Или нам надо купить побольше зеркало, или мне надо там и сям на килограммчик похудеть». Здесь в Бруклине я часто смеюсь.

И я уже хорошо научился говорить по-английски, иногда даже сам не замечаю, что говорю по-английски. Читаю я вслух, потому что иначе еще ничего не понимаю.

Недавно мы были в гостях и познакомились там с двумя женщинами из Польши. Они сидели в лагере, но уцелели; они смотрели на меня с жалостью. В их глазах я был маленьким евреем из Европы, у которого погибла вся семья. Они спросили, в каком лагере были мои папа с мамой. Я не мог ответить на этот вопрос. Они много о чем расспрашивали меня и смотрели на меня большими понимающими глазами. И сами много рассказывали. О трупах и о газовых камерах в лагерях с немецкими названиями. Тогда дядя Аарон заплакал. А я — нет. Я обрадовался, что наконец-то что-то узнал. Ночью я потом не мог заснуть, это да. Я думал о тебе, и о Бет, и о тете Йос. Тогда только до меня дошло, что Бет и тетя Йос знали намного больше меня. И я подумал: я завтра же поеду домой, зайду за Томми, мы с ним вместе найдем бездомную собачку, которая не ела уже много дней, и мы будем кормить ее и играть с ней, и она навсегда у нас останется. Понимаешь, в комнате сидели люди, не видевшие войны, да и я вообще-то не видел войны, а эти две женщины очень даже ее видели. И к кому из них я был ближе? Я не мог понять. Мне никто не делал больно. И я не видел, как другим делают больно. И все же со мной все было иначе, чем с теми, кто во время войны жил в Америке. Я завидовал этим двум женщинам. Думаю, они это поняли. «Спрашивай, — сказали они, — мы тебе все расскажем. Ничего не знать — это хуже всего».

Я часто скучаю по Амстердаму.

Мне нравится скучать по тому, что было. Особенно по людям и домам.

Я хочу все знать, но не все сразу.

Я тебе надоел? Я сейчас далеко. То-то и оно: я не здесь, я далеко-далеко, я знаю. Я ужасно жалел, что тебя нет в Амстердаме, когда мы там были с дядей Аароном. Ты не знаешь, как он выглядит, как он разговаривает, и ведь он потрясающе поет «Sonny Boy». С моей стороны было нехорошо, что я не рассказывал тебе о своих планах. Может быть, ты уже не сердишься на меня, но я все еще сам на себя сержусь.

Ах да, тетя Йос поправилась, она теперь знает, что живет на Ветерингсханс, и она пишет мне чудесные письма. Бет мне еще не писала. Бет на меня сердится, об этом мне написала тетя Йос. Но она говорит мне, чтобы я не расстраивался из-за этого, она говорит, что сердиться можно только на того, кого любишь. Я сам пишу ей только коротенькие письма. Я боюсь писать ей все, что думаю.

Этот гнусный предатель в Америке, Томас, написал тебе самое длинное письмо в своей жизни. Ты, наверное, думаешь: вот ведь как наш Званчик расчувствовался. И ты прав, но мне наплевать. Ни один человек не может написать длинное письмо — и при этом не расчувствоваться.

Мы ведь когда-нибудь еще встретимся с тобой, правда?

Или ты в это не веришь? Честное слово, лучше верить! Как знать, что еще может произойти в нашей жизни. Я скучаю по тебе.

Пока, Томас, пока-пока!