Мы в пятом классе - Матвеева Людмила Григорьевна (читать полностью бесплатно хорошие книги TXT) 📗
Вот идёт мальчик Володя одиннадцати лет, независимый, самостоятельный человек, прекрасно понимающий, что к чему. А рядом идёт его отец, мужчина высокого роста, сильный, уверенный, не последний среди паркетчиков на своей стройке. Да, он хвастливо кричал про билеты, но, в общем, что там ни говори, а билеты в первый ряд не каждому дают в постройкоме. Лапушкину вот не дали, хотя он неплохой в целом. А отцу дали. Он знает своё дело, отец-то. Никто так не циклюет чисто. И никто так лаком не кроет. И походка у отца уверенная, никого он на свете не боится, ни перед кем не гнёт своей головы, отец-то.
А мама, она женщина, ей бы только придираться. Понять отца она не умела, вот и живут они теперь без отца.
— Постой-ка, Владимир, пивка выпью кружечку. — Отец остановился напротив пивного ларька, там толпятся мужчины, обычные мужчины, у них сегодня выходной, где хотят, там и толпятся. Но почему они все кажутся Вовке такими противными? Почему сразу померк солнечный воскресный вечер? Почему в секунду исчезла радость? Одно слово «выпью», и всё кончилось.
Как хочется Вовке сказать: «Не надо, не пей», но он, одиннадцатилетний Вовка, знает, что говорить об этом совсем бесполезно, будет от его слов только хуже. Отец упрётся, станет отчуждённым, всё равно выпьет, чтобы доказать своё. И вырастет между ними стена, а так они всё-таки вместе, нет между ними стены. Все эти сложные мысли проносятся в Володиной голове очень быстро, он отходит в сторону, стоит, ждёт. А отец громко толкует с чужими людьми у ларька, передают из рук в руки тёмную бутылку, шумят, шутят и смеются.
Потом они быстро шли к цирку.
— Не осуждай, — строго произнёс отец, — дело обычное, мужское. Вырастешь, и ты будешь выпивать. Будешь, будешь, не зарекайся.
Володе хочется сказать «ни за что», но он ничего не говорит. Он чувствовал, что отец его не поймёт, как бы он ни старался, что бы ни говорил. От этого стало тоскливо. А отец показался вдруг чужим. Его папа был чужим, непонятливым, не сильным, а суетливым и жалким. Чего-то сам себе доказывает со своими бутылками и кружками. И ничего доказать не может.
Но впереди был вечер в цирке, и Вовка изо всех сил постарался отогнать от себя печальные мысли.
Я хочу увидеть небо
А Таня?
Таня увидела Максима сразу, как только он вошёл в свой двор. Сердце ёкнуло и заныло от радости — вот идёт Максим, она может увидеть его. А если он её заметит, он обрадуется. И они немного поговорят о чём-нибудь, всё равно, о чём.
И тут Таня заметила, что Максим идёт не один. Рядом с ним мелкими шагами идёт по тёмному двору невысокая девочка в белых гольфах, мелкие шажки, белые гольфы, тёмный двор — всё нормально. Мало ли почему Максим идёт рядом с этой девочкой. Мало ли какие дела свели их в тёмном дворе. Но почему так плохо Тане? Почему так пусто и больно? Почему она прижалась спиной к стенке телефонной будки? Только бы не заметил, что она здесь. Только бы не окликнул. Только бы не понял, что происходит с ней в эту минуту.
А в будке горит тусклая жёлтая лампочка, трудно спрятаться в стеклянной освещённой телефонной будке.
— Максим! Смотри, Таня!
Только теперь Таня узнала Людку. Людка! Вот ещё новости! Ну при чём здесь Людка? Какое отношение может иметь какая-то пигалица Людка к Максиму, к Тане. Почему Таня страдает из-за какой-то Людки в белых гольфах?
— Таня, ты что звонишь так поздно? — Людка хитренько прищурилась, Людка всё понимает. Глупая? Это она задачки решать — глупая, исключения по русскому учить — глупая. А здесь она всех умнее, Людка.
— Телефон дома сломался, — бормочет Таня, — бабушка послала звонить.
Максим смотрит в сторону. Он, наверное, знает, что происходит с Таней. От унижения Тане жжёт глаза. Да что же это, в самом деле! Ему не стыдно, а стыдно ей, Тане! Вот ещё!
— Понятно, — нараспев говорит Людка. — Ох и хитрая ты, Танечка. А мы вот гуляли. Давно домой пора, а Максим всё не хочет, правда, Максим?
— Чушь собачья, — бормочет Максим, — домой пойду. — Он делает рывок к своему подъезду, но Людка крепко хватает его за рукав.
— А проводить? Я боюсь одна.
Таня напряжённо ждёт. Так напряжённо, что начинает звенеть в ушах. Что он скажет? Как он поступит?
Он повёл глазами на Таню, потом — на Людку.
Что он решит?
— Нечего долго думать, — заявила решительно Людка, — пошли, пошли. А то меня мама будет ругать.
И увела Максима. Он пошёл за ней как привязанный. И не обернулся на Таню. А она, Таня, осталась посреди двора.
— Привет, Танечка, — крикнула издали Людка, — завтра в школе увидимся, не скучай!
Таня стояла там долго. Ей показалось, что прошло очень много времени. Какое-то оцепенение нашло на неё, не могла сделать ни шагу. А может быть, ей казалось, что Максим одумается и вернётся. И тут же одёрнула себя — что за глупости? Почему это Максиму должно быть стыдно? Что он сделал плохого? Людка — подлая предательница, ещё подруга называется. А он ни в чём не виноват.
Медленно побрела Таня к дому. Из-за крыш выглянула луна и пошла по небу за Таней. Это было очень красиво: идёт тоненькая ладная девочка, а за ней плывёт круглая голубоватая луна. Девочка идёт по земле, а луна плывёт над крышами, над телевизионными антеннами, над подъёмными кранами — она в небе. А всё равно они сегодня связаны — луна и девочка.
Но Таня не замечала луны, хотя луна была в тот вечер яркой, совершенно круглой.
А дома всё ещё сидели гости. Никто не заметил, что Таня уходила.
— Вы добрый гений, — говорил Цуцульковский бабушке и вгрызался в пирог. — С яблоками! Мечта!
Жена Цуцульковского помешивала ложечкой в чашке и забывала пить чай. Только помешивала и помешивала.
Бабушка подвинула Тане тарелку:
— Поешь, поешь.
Бабушке кажется, если Таня поела и не простужена, то всё остальное у Тани в порядке. Страданий, переживаний бабушка не признаёт. Какие драмы у ребёнка одиннадцати лет? Аппетит, цвет лица, отметки — вот главное в жизни. Для бабушки. И для мамы. А папа вообще не вникает.
Вот что такое одиночество.
— Я часами стоял в будке телефона-автомата, — гудел Цуцульковский, — и ждал, ждал, когда она пройдёт. Пройдёт мимо меня! И больше мне ничего в жизни не было нужно! А она проходила и не замечала, что я там стою — озябший несчастный влюблённый мальчик одиннадцати с половиной лет.
— Почему не замечала? — Лидочка пьёт чай и поверх чашки посматривает на всех. Брови у неё тоненькие, почти незаметные. Розовые полосочки вместо бровей.
Оля вчера в классе говорила, что теперь модно выщипывать брови и она, Оля, обязательно выщипает и пусть потом мама ругает, всё равно уже будут выщипаны. Какая ерунда лезет в голову. Так странно устроена голова. Таня сидит, смотрит на гостей, они пьют чай. Мама накладывает варенье в розетку. Папа держит двумя руками свою любимую большую чашку. Цуцульковский стоял в будке автомата, значит, он что-то помнит, он страдал, он знает. Но ему никогда не понять, что сейчас пережила она, Таня. Никому на свете этого не понять. В своих страданиях, крушениях, потерях каждый один, как в пустыне. Потому что никто во всём свете не может помочь. Так кажется Тане.
— Неужели видела? — изумлённо кричит Цуцульковский. — Неужели знала?
Тогда он, наверное, мучился. А теперь говорит, как о спорте. Как будто самое главное: знала или не знала, видела или не видела.
— И ничем не выдала себя, — восхищается замшевый, — какая выдержка в двенадцать лет.
Жена Цуцульковского вдруг говорит:
— Человек почти не меняется — в нём многое заложено почти с рождения. Я об этом читала.
Таня тихо встаёт, опять выходит в свою комнату. Луна светит в окно. Во дворе парень играет на гитаре, поёт. «Я хочу увидеть море голубое, голубое…». Ему начинает тихо подпевать женский голос. Два голоса поют вместе, песня кажется Тане наполненной особым глубоким смыслом. Два человека понимают друг друга, поют одну песню, светит луна.
