Капитан флагмана - Фогель Наум Давидович (мир бесплатных книг .TXT) 📗
– Склады с бомбами рвутся, – сказал кто-то.
Стало светать. Опять налет. На этот раз бомбили город. Сергей бросился домой. Прибежал и ужаснулся. На месте дома – глубокая дымящаяся яма. Значит, и мать, и Катя с Ганкой…
Когда взошло солнце, города не было – только развалины. Потом – дорога. Бесконечная вереница людей. Полдень. И вдруг – стрельба. Из лесу. Справа. Кто-то сказал, что это немцы. Откуда немцы? До границы больше ста километров. Но из лесу все же стреляли. Из автоматов. По беженцам. Люди шарахнулись в противоположную сторону.
До районного центра добрались к четырем. Сергей тут же направился к военкомату. Военком сказал сухо:
– Мальчишек не принимаем.
– Мне скоро шестнадцать.
– Военное дело в школе изучали?
– Изучали, – обрадовался Сергей.
– Тогда слушай мою команду: кругом! Шагом марш!
…Сучит и сучит свои нити злая бессонница, окутывает серой паутиной воспоминаний. Да, лелеял мечту – написать автобиографическую книгу о войне. О том, как удалось попасть в армию, о нелегкой работе разведчика, о своих товарищах. В эту повесть отдельной главкой можно включить и «Случай на болоте», и другие эпизоды, уже написанные и хранящиеся в правом ящике стола. Можно будет использовать и воспоминания фронтовиков. Он любил записывать эти рассказы на магнитофонную пленку, потом садиться за машинку и «списывать» их. То, что могло сразу идти в дело, складывал в левый ящик, а все, что оставлял про запас, бережно хранилось в правом. Он уже написал несколько книг о войне, а работу над заветной автобиографической повестью все откладывал, может быть, потому, что писать о самом себе казалось очень простым и легким, а может быть, хотелось, чтобы улеглись воспоминания, отсеялось все второстепенное, осталось в памяти только существенное, четко вырисовалось наиболее важное, накопилось больше опыта, чтобы та заветная, самая дорогая и значительная повесть вышла как можно лучше. Но нельзя ведь откладывать до бесконечности. Жизнь уходит, и с ним может статься, как с Валентиной Лукиничной: неожиданно и необратимо. А что, если приступить сейчас? Ведь первые строчки уже давно созрели, давно звенят в мозгу в том песенном ритме, в каком, по замыслу, должна звенеть вся повесть. Нет, правда, почему бы не начать сейчас?
Он поднялся, походил по комнате, потом сел за стол, пододвинул к себе машинку. Сначала не ладилось. Так всегда бывает – сначала не ладится, потом пошло и пошло. А так вот, чтобы сразу вдруг «пошло и пошло», редко бывает.
Исписанных страниц становилось все больше. Они ложились аккуратной стопкой слева от машинки. Кто знает, сколько останется их после того, как он прочтет. Но какая-то часть останется.
Ему хорошо работалось. Он любил эти часы – наедине со своей машинкой. Неоднократно пытался диктовать первый набросок в микрофон или машинистке, но ничего не получалось. А сам печатать не мог, если в комнате находился кто-нибудь, даже Галина.
– Ты меня не любишь, – говорила она. – Если я тебе мешаю в такие минуты, значит, не любишь.
– Я не могу тебе этого объяснить, – оправдывался он. – Понимаешь, я ничего не сочиняю, а смотрю, слушаю и записываю. Самое главное – слушать. Иногда они болтают черт знает что – какую-то чепуху. Тогда надо выждать. Когда они принимаются говорить то, что нужно, остается только записывать. И вот они, понимаешь, совершенно не переносят посторонних. В комнате должны оставаться только я и они. Тогда я слышу их голоса. При посторонних они молчат и не шевелятся. И при звуках моего голоса они тоже замолкают и перестают двигаться. А то и вовсе исчезают. Вот почему я не могу записывать на пленку. Потом, когда надо шлифовать, переделывать, я могу пользоваться магнитофоном.
– А стука твоей машинки они не боятся?
– Сначала боялись. А потом привыкли. Совсем не обращают внимания.
Она уверяла, что понимает, что не обижается. Но он чувствовал, что она обижается все же.
За окном уже голубел весенний рассвет, когда он лег в постель, усталый, но удовлетворенный. Несколько минут лежал, прислушиваясь ко все еще звучащим в мозгу голосам. Потом закрыл глаза. И сразу же перед ними поплыла малахитовая муть. Он похолодел. Неужели опять – «зеленый морок»? Попытался открыть глаза и не смог. Да, «зеленый морок». Теперь это будет тянуться и тянуться.
Однажды на привале слякотной осенней ночью эту историю рассказал ему под строгим секретом Вартан Казиев, закадычный друг. Через несколько дней Вартан погиб. Нелепо. Сергей никак не мог отделаться от мысли, что Вартан в последнее время сознательно искал смерти, нарочно подставил себя под пули, не в силах жить после того, что произошло с ним, Вартаном, и его товарищем Данилой Зарембой, которого и Сергей хорошо знал. Прошло много лет, прежде чем Сергей решился сделать рассказ из этого эпизода от первого лица, мысленно поставив себя на место Вартана. Если бы он знал, что так вживется в образ… Сам по себе трагичный, этот старый фронтовой эпизод со временем сгустился, превратившись в наполненный почти мистическим страхом кошмар. Сергей понимал, что это всего-навсего кошмар, силился проснуться, хотя знал, что не проснется, пока леденящий душу страх не разорвется криком.
Мельтешит и мельтешит перед глазами зеленая муть. А вот и оно, то проклятое болото. Они возвращаются с разведки – он и Данила Заремба, которого в роте все называли запросто – Данькой. У них важные сведения. Очень важные, и потому Данька решил возвращаться болотом, не дожидаясь ночи.
Сергей боялся болота, но Данька уговорил: он вырос на болоте. Там, где другой увязнет, он пройдет. Они во что бы то ни стало должны еще сегодня доложить обо всем командиру.
И вот они идут – Сергей и Данька. Влажная духота. Комары над головой – серым облаком. Островки, покрытые болотными цветами и папоротником. Мохнатые кочки. Местами небольшие озерца, подернутые ряской, зыбкий торфяник.
Тянет плечо автомат. Его взяли в последнюю минуту на тропинке у самого болота. Труп немецкого солдата, который попытался остановить их, спрятали в зарослях тальника.
– Ты за мной иди, след в след, – говорил Данька. – Тут, если оступиться, проглотит. Гиблое болото.
Он настороженно всматривается то себе под ноги, то влево, то вправо. Лицо красное, потное, пилотка сбита набекрень. Из-под нее – рыжий чуб. Вдруг у Даньки почва начинает уходить из-под ног, прогибается. Он делает шаг назад, останавливается, высматривает более надежное место. И каждый раз находит его.
Болоту, кажется, конца-края нет. Но вот на горизонте уже темнеет кромка леса. Ближе. Еще ближе. Вот уже виден кустарник. Добраться до него – и дома. Данька останавливается перед грядой кочек. Присматривается и говорит:
– Подожди…
Он легко прыгает на ближайшую, потом на другую, третью, четвертую. Та уходит из-под ног, но Данька уже на следующей. Еще немного – и конец болоту. Но тут он срывается и сразу же увязает по колено. Он хватается за мохнатую кочку сначала одной, потом другой рукой. Кочка, чуть наклонившись, начинает погружаться. Данька оставляет ее, тянется к следующей, но дотянуться не может.
Сергей делает шаг к нему. Данька тут же возвращает его:
– Назад!
Сергей отступает.
В сновидении все идет не так, как в рассказе. Всплывают лишь отдельные детали.
Вот он мечется на маленьком островке, собирает тощие стебельки осоки, папоротника, даже цветы. Надо соорудить гать. Вот он пробирается по кочкам на соседний островок. Лихорадочно спешит, обливаясь потом, собирает все, что попадает под руку. Надо во что бы то ни стало соорудить гать. Проклятое болото – ничего подходящего, только жалкие стебельки травы на кочках да редкие кустики худосочной осоки. Если бы вернуться туда, где лежит мертвый немец… Там очень много ивняка и можно было бы набрать большую вязанку. Пять-шесть таких вязанок, и Данька спасен. Но это далеко. А Даньку уже засосало по пояс. Надо придумать что-нибудь, добраться до него. Он ступает на ближайшую кочку и проваливается по колено. К счастью, дотянулся до куста осоки. Выбрался. А Даньку все засасывает и засасывает. Веревку бы. А что, если… Вот он раздевается торопливо, связывает брюки, гимнастерку, рубаху, портянки, старается экономить на узлах и в то же время следит, чтобы они были надежными. Прикидывает глазом. Коротка, разорвал рубаху надвое. Теперь, пожалуй, хватит. В рукав – ком земли.
