Целестина, или Шестое чувство - Мусерович Малгожата (лучшие книги TXT) 📗

Данка посмотрела на часы и села за стол.

— Можешь угостить меня чаем, — сказала она. — В шесть мы встречаемся с Павлом. Я еще успею выпить чашечку.

— А я не хочу угощать тебя чаем, — взбунтовалась Цеся.

— Не хочешь, не надо, — обиделась Данка. — Ах да, я видела твоего Гайдука с Касей. Они даже немножко меня проводили, до твоего подъезда.

— Да? — проговорила Цеся равнодушно, в то время как черное отчаяние разлилось в ее душе. — Гляди-ка… — И вдруг голос у нее дрогнул.

Вскочив, она выбежала из комнаты, чтобы скрыть от Данки постыдное проявление своей слабости. Укрыться было негде. Цеся чувствовала, как на глаза у нее навертываются слезы, и понимала, что, если немедленно куда-нибудь не спрячется, устроит недурной спектакль на потеху всем родственникам и посторонним, пребывающим под крышей этого дома. Ей хотелось кричать, биться головой об стенку, колотить посуду, наконец, выпрыгнуть в окно. Найти убежище было просто необходимо.

Пробегая по длинному коридору, Цеся торопливо прикинула в уме свои возможности и убедилась, что все до единого помещения в доме, не исключая ванной, заняты. Поэтому она бросилась к двери, ведущей на чердак, и, позволив себе громко расплакаться, помчалась вверх по ступенькам на башню.

Там она рыдала примерно минут десять, когда же вынуждена была взяться за полотенце, поскольку носовой платок промок насквозь, вдруг почувствовала, что ей становится весело. Потом Цеся посмотрелась в висящее на стене зеркальце и, увидав свою равномерно вспухшую, покрытую ярко-красными пятнами физиономию, фыркнула. Съев пачку печенья в шоколаде, она уже собралась было поставить пластинку Скарлатти, когда на лестнице послышались легкие Данусины шаги.

Цеся непроизвольно подскочила к двери и повернула в замке ключ. Потом удобно расположилась на надувном матрасе, и на ее лице расцвела веселая улыбка.

— Однако это весьма недурная идея, — тихонько сказала она себе. — Хотя, конечно, и плагиат.

Целых два часа Бобик расписывал яйца. Оставшись наедине со своей музой, он сосредоточенно и педантично, с тихим благоговением размалевывал скорлупу Юлиной плакатной тушью. До самого полдника. На его мордашке было написано, что он чрезвычайно горд своими достижениями.

— Ну, как дела, Бобик? — спросила мама Жак, входя в комнату с подносом в руках. — Каковы плоды детского творчества? Все в порядке?

— Сама посмотри, — предложил Бобик.

— Сейчас, сейчас, — сказала мама Жак, расставляя чашки с чаем.

В комнату вошла Бобикина мама.

— Ну, как дела, Бобик? — задала она не слишком оригинальный вопрос. — Как твои писанки?

— Сама посмотри, — повторил Бобик, смутно догадываясь, что ни ту, ни другую его шедевры особенно не интересуют. Он даже слегка обиделся.

Тетя Веся подошла к сыну.

— О господи! — вдруг раздался ее вопль.

Мама Жак выронила сразу все ложечки.

— Что случилось? — крикнула она.

— Сама посмотри, — простонала Веся.

Мама Жак подошла ближе и окаменела. Писанки Бобика, выдержанные в красивых чистых тонах, с первого взгляда казались прелестными. Со второго взгляда они вызывали неясную тревогу. Но стоило к ним хорошенько приглядеться, они открывали свою зловещую суть.

— Что это? — воскликнула мама Жак, указывая на яйцо, испещренное страшными, скрюченными червяками.

— Это? — уточнил Бобик. — Это бактерии.

— А это? — поинтересовалась Веся.

— Это? Битва под Сомосьеррой. [13] Танковая атака.

— А это? — беззвучно спросила Веся, зная, к сожалению, каков будет ответ.

— Это? — сказал Бобик. — А, это. Это Гитлер.

Прочие экземпляры — а Бобик старательно изрисовал все десять яиц наглядно продемонстрировали тете Весе, что у ее ребенка крайне односторонние интересы. Отступлением от военной тематики можно было считать лишь два изображения — бактерий и витаминов, оба чрезвычайно мрачные, и портрет мыши всего один, но зато мышка на нем вышла как живая.

— Ну как? — допытывался Бобик. — Красиво? — С некоторой грустью он отметил, что плоды его напряженных творческих усилий не нашли признания в глазах матери и тетки. Причины этого он совершенно не понимал. — Может, чересчур грустные цвета? — спросил он.

— Нет, почему же, — ответила мама, не слишком, как ему показалось, искренне. — Цвета очень даже веселенькие.

— Да, да, — поддержала ее тетя Жак. — Что-что, а цвета — просто блеск.

Бобик только собрался заметить, что все остальное тоже блеск, когда хлопнула дверь, и в комнату ворвалась Данка.

— Цеся заперлась в башне и не хочет выходить! — крикнула она.

Если она думала, что эти слова произведут впечатление на Целестинину мать, то глубоко ошибалась.

— Да? — рассеянно спросила пани Жак. — Ну-ну. Подумать только.

— Я считаю, — сказала тетя Веся, — что Бобик должен подарить эти писанки Новаковскому. Обязательно.

— Отличная идея, — обрадовалась мама Жак.

— Новаковскому? — обиделся Бобик. — Я же их делал для нас к пасхе!

— Цеся не хочет выходить! — упрямо твердила свое Данка.

— Ну и пусть, — небрежно бросила мама Жак.

— Бобик, не будь эгоистом. Новаковскому тоже нужно сделать приятное. Подари ему вон то, с Гитлером.

— С Гитлером самое лучшее! — с возмущением крикнул Бобик.

— Именно поэтому ты должен отдать его другу, — объяснила сыну Веся. — Ничто так не укрепляет нас в сознании собственного благородства, как собственное благородство. Ирена, ты не считаешь, что я сказала нечто очень умное?

— Она сказала, что не выйдет оттуда до самой смерти! — умоляюще вскричала Данка. — Спасите ее!

— Кого спасать? — удивилась мама Жак.

В это время Целестина находилась на кухне, где преспокойно запасалась продовольствием на первый период затворничества. Она уложила в корзинку сковороду, десяток яиц, целую буханку хлеба, несколько луковиц, баночку топленого сала, соль, сахар и чай, кусок эдамского сыра, килограмм яблок и банку соленых огурцов. Потом отнесла все это в башню и снова спустилась, дабы основательно помыться в ванной. Еще она прихватила наверх будильник, чтобы беспрепятственно пользоваться ванной, вставать теперь придется в четыре утра, когда все в доме крепко спят.

Напевая себе под нос, Цеся взяла плед и подушку с родительского дивана и несколько новых книжек, которые до сих пор у нее не было времени прочитать. Проходя на цыпочках мимо большой комнаты, она услыхала диалог мамы с Данкой и сочла, что пока все идет, как задумано.

Настроение у Цеси сделалось преотличное. «Правда, ничего лучше нельзя было придумать», — сказала она себе, поравнявшись с Кристининой комнатой, откуда доносились яростные вопли голодного младенца…

Поднявшись на башню, она тщательно заперла дверь изнутри. О господи, до чего здорово. Каникулы! Настоящие каникулы!

Конец вечному мытью кастрюль, хождению за покупками, кормлению Иренки и прогулкам с колясочкой. Конец ночному приготовлению отвара из трав. Пусть кто-нибудь другой печет куличи на пасху. А что касается Данки — еще видно будет, чья возьмет.

Поставив пластинку и грызя яблоко, Цеся удобно устроилась на матрасе. Укрылась пледом, подложила под голову подушку и раскрыла «Лекции Фейнмана по физике».

Спустя два дня Цеся все еще сидела в башне. Она не Данка, которая выдержала всего одну ночь. О нет. Цеся подошла к вопросу методически. Она признала правильным Данкин принцип уклоняться от каких бы то ни было разговоров. Гораздо более сильнодействующими, чем словесные перепалки, ей представлялись записки с короткими сообщениями и угрозами, заканчивающимися множеством восклицательных знаков. В этих записках Цеся каждый раз находила способ уведомить мир, что заперлась в башне из-за Данкиного лентяйства и не выйдет, покуда та твердо не пообещает, что после каникул не получит больше ни одной двойки.

— Я бы этого всерьез не принимал, — горячась, высказал свое мнение дедушка к исходу второго дня. — Посидит, того-этого, и выйдет.