Лазоревый петух моего детства (сборник) - Погодин Радий Петрович (книга регистрации .TXT) 📗

Володька притаился в траве. Приподняв голову, видел, как полицай пьет и закусывает. Хоть бы шкуру оставил, гад. Шкура у леща жирная. Мысль о шкуре владела Володькой недолго. Он вообще не обладал постоянством мысли — чуть возникшую, начинал развивать. Не прошло много времени, и Володька думал уже, каким образом самому съесть леща, пока его полицай совсем не съел.

Внизу, под пригорком, шевелилась станция. Она была забита эшелонами, автомашинами, немцами. Немцы слонялись за кипятком, чего-то пили, чего-то ели, иные выходили за оцепление и возвращались обратно с цветами — ромашками. Один прошел совсем близко. Полицай встал, равнодушно сказал немцу: «Хайль». Немец ответил ему: «Зер гут». Полицай снова сел булыжной спиной и булыжным затылком к Володьке. Это незначительное событие и побудило окончательно Володьку к действию.

Подкравшись к полицаю вплотную, Володька гаркнул хрипатым басом:

— Хайль Гитлер!

Полицай смирно поднялся. Тут Володька схватил леща. Но, видимо, не додумал до конца свою мысль с голодухи. Леща нужно было тянуть беззвучно и так же беззвучно, ползком, пятиться, а потом сигать в кусты, и ищи-свищи. Короче говоря, «хайль» погубил все дело. Вставший на ноги полицай догнал Володьку в два счета. Володька втянул голову в плечи, прикрывая ее руками, в которых держал леща.

Из-под леща, как из-под козырька, он увидел полицаево лицо и сомлел. Два черных глаза, как граненые камни, сыпали острыми искрами. Один глаз дикий, другой и вовсе лешачий, выпученный вперед страшным дулом. Бровь задрана — чуть ли не поперек лба. Лоб смят, словно посередке глубокий шрам. Угол рта под лешачим глазом сполз книзу — и в растворе губ сверкают белые зубы. Шея сведенная, словно кость поперек горла стала.

— Битый, — сказал полицай. — Битый, а глупый. — Он поднял руку, и Володька съежился — в голове у него запылало, будто сунули в череп горсть красного уголья.

— Смотри! — закричал Володька. — Смотри ты, сколько на станции крыс. — В ожидании удара Володька всегда плел околесицу, не специально и не обдуманно, околесица — чушь несусветная — сама плелась, иногда странным образом охраняя Володькину голову от разорения. — Крысы! — шумел Володька. — Бегают, опоясанные ремнями. Котятки — малые ребятки, крысы всех вас сожрут. И тебя сожрут, — сказал он полицаю строго. — Нужно «Хайль!» кричать, тогда не сожрут. — Володька во всю мочь заорал: — Хайль Гитлер!

— Я тебе дам «хайль». По хайлу и дам.

Полицейский дал ему по губам ладонью, сильно, мягко и плотно, словно ударил в донышко бутылки, чтобы вышибить пробку.

— Тронутый, — сказал он. — Все равно уж пропащий.

Володькина шея скруглилась, сжалась в его толстых шершавых пальцах. Пальцы коснулись друг друга под нестриженым Володькиным затылком и разошлись. Полицай стоял над Володькой белый, в глазах у него, где-то на самом дне, черном и зыбком, тлела тоска.

— А-ааа! — закричал Володька.

Полицай взял его под мышку и, широко шагая и тяжело дыша, понес к станции.

— Отпусти, гад! От тебя чертом пахнет! — крикнул Володька.

Полицай бросил его на землю, но совсем не отпустил, он тянул теперь Володьку за шиворот и дышал еще громче, словно и не легкого, тщедушного мальчишку тащил, а огромный камень на шее.

Чтобы отомстить полицаю за несъеденного леща, за испуг, Володька наскреб вшей в голове — сунул их полицаю в карман. Еще наскреб вшей, сунул туда же и захихикал. Потом, едва поспевая за скорым размашистым шагом, Володька принялся плевать полицаю на штанину — все норовил попасть на сапог. Подумал было: «Куда он меня?» — но беспокойная его голова, не терпевшая ничего незаконченного, тут же ответила на этот вопрос: «Куда бы ни привел, хуже не будет. Черт с ним, все равно удеру, лишь бы по голове не били да хоть немного дали жратвы».

С полицаями Володька изредка ладил. Хоть и не слишком гордо, но, в общем-то, справедливо полагал он, что лучше у полицая жратву сожрать, чем выпрашивать у голодной крестьянки с ребятами. Полицаи — жижа болотная. Их тоскливая отчужденность легко переходила в безответную доброту, слезная дружба — в лютую ненависть. Они дрались между собой так неистово, словно вдруг не оказывалось у них более злого врага, чем сегодняшний друг. И не будь немецкого меткого глаза, их стая давно бы рассыпалась по лесам. С воем и кашлем побежали бы они в дальние дали, где бы их одиночество среди чужих людей было хоть как-то оправдано.

Чего Володька не мог — воровать. Он придумывал план не только для себя, но и для тех, у кого воровал. Свои планы он выполнял с точностью, но те, у кого он пытался что-то стянуть, всегда нарушали их. Однажды, совсем отчаявшись, Володька подошел к мужику, евшему мерзлое сало, и, пританцовывая на снегу, сказал деловито, даже с обидой:

— Дяденька, ты вон туда гляди.

— А зачем мне туда глядеть? — спросил мужик.

— Нужно по плану, — сознался Володька.

Мужик хмыкнул:

— Ага. Значит, я буду туда глядеть, рот раззявя, а в это время ты у меня сало стибришь.

Володька кивнул горестно.

Мужик засмеялся, отрезал ему кусок, дал хлеба, да еще легонько по заду дал и прибавил в словах:

— Воровать не можешь — проси.

Просить Володька умел. У женщин, особенно у старых, просил многословно. У мужиков просил с опаской, долго приглядываясь и не подходя близко, задавал вопросы. По тому, каким блеском блестели мужицкие глаза, по ответам, по молчанию, по ухмылкам, по другим тонким приметам определял, что ему говорить дальше и куда поворачивать. Если все приметы сходились как надо, Володька задавал вопрос:

— Дяденька, вы думаете, Гитлера повесят, когда поймают? Не-а. Раскалят лом с одного конца и холодным концом Гитлеру в задницу воткнут.

— Почему холодным? — спрашивал мужик обязательно и разочарованно.

— А чтобы никто не смог вытащить, — отвечал Володька и хохотал и приплясывал.

Полицай, который сейчас Володьку тянул, был ему непонятен и поэтому страшен.

Полицай приволок Володьку в конец эшелона, к раскрытой теплушке. Рывком поднял его, швырнул внутрь.

— Возьмите, пока его до смерти не забили. Тронутый он. — Полицай бросил в вагон недоеденного леща и краюху и, повернувшись круто, пошел напрямик через рельсы.

Володька подгреб леща и краюху к себе и только тогда огляделся.

На соломе вдоль стен сидели и лежали ребята — стриженые мальчишки, стриженые девчонки. Одна нестриженая, но не девчонка уже, стояла у распахнутой двери.

— Как тебя зовут? — спросила она.

Володька с треском оторвал со спины леща кожу:

— Гаденыш, змееныш, ублюдок, сирота, воришка, попрошайка, собачье дерьмо, паскудник… А вас как?

— Меня зовут Полина Трофимовна. Это дети. Мы из детдома. А ты откуда?

— Откуда-то черт принес… А может, в капусте нашли. — Володька рвал зубами леща, кусал хлеб и, захлебываясь торопливой слюной, громко, нахально чавкал. Он их презирал: «Сволочи, а не детдомовцы — с немцами на поездах ездят».

— Вши есть? — спросила Полина Трофимовна.

— Полно. Умные, стервы, они от войны заводятся.

— Мальчики, остригите его, — сказала Полина Трофимовна.

Двое мальчишек поднялись с соломы, оба старше Володьки и гораздо сильнее.

Володька оскалил зубы:

— Кушу.

— Не бузи, — сказал ему мальчишка покрепче, темный лицом и скуластый. — Все равно острижем. Бузить будешь, в лоб дам — и тихо.

Володька плевал им в лица разжеванным лещом, бил их ногами, но они повалили его, и, когда он укусил одного за руку, другой дал ему кулаком. Володька сразу ослаб, застонал, распластался на дощатом полу и пополз. Мальчишки подтащили его к двери, чтобы голова Володькина свесилась наружу. Один ему на ноги сел, руки за спину завернул. Другой стриг его голову ножницами как попало, но аккуратно — чтобы волосы падали на землю.

Трещали сухие рваные крылья, тянулись к Володькиной голове мертвые тощие лапы. От бабочки воняло керосином. Когда Володьку стошнило и он пришел в себя, предзакатное небо светилось в четырех маленьких окнах. Под полом стучали колеса. Ветер проникал в щели, щекотал под рубахой тело. Голове было холодно. Саднило, пекло оголенные волдыри и коросты. Кожа по всему телу и лицо натянулись от керосина. Керосиновая вонь смешивалась с вонью белого порошка, на который немцы были так же щедры, как и на порох. Тело, как и всегда после ударов по голове, было слабое, но Володькина мысль не могла оставить беззаконие неотмщенным.