Степная радуга (Повесть-быль) - Разумневич Владимир Лукьянович (книги без регистрации .TXT) 📗
Чтобы не дразнить понапрасну голодный желудок, Кирька переводит взгляд от соблазна подальше, правее от озера, в заснеженную долину речки Казат. От нее до Волги — рукой подать. Зубчатая кромка леса и белесая морозная дымка над горизонтом скрыли волжское русло от Кирькиного взора, но все, что примыкает к западной окраине села, хорошо видно: и земляная насыпь поперек Казата, разделившая реку на две части — Казат Нижний и Казат Верхний, и дорога, бегущая от Слободы через плотину к Волге, и мрачная лесная полоса вдоль прибрежья, и осокорь, древний и толстостволый — в три обхвата, одиноко застывший над старицей Маленькая Лучка, куда в половодье заходит речная вода и до середины лета держится там, зеркально отсвечивая в долгих яминах, и заметенное снегом, гладкое, как стол под белой скатертью, поле Малого и Большого Таволжана — бывшая плантация помещика Воронцова-Дашкова, и снова — озера, озера, озера: Тростяное, Садок, Капустное, Ионина…
К северу от села, за озерным краем, простерлась бескрайняя ровная степь. Там белым-бело, ни кустика, ни деревца, ни сумрачного провала овражного. Глазу зацепиться не за что. Степь убегала от пошатнувшихся крестов сельского кладбища, от заснеженных риг на гумне в безбрежную даль, в белое безмолвие. Рукав маленькой речушки Стерех дотягивался туда лишь краем изгиба и от Семенихинского перешейка пятился обратно, на восток. И там, в отдалении, за прибрежным кустарником, чернеют балки моста через реку, куда набегает Горяиновская дорога. Не видно, чтобы кто-то дежурил возле нее. Пустынно вокруг. Злоумышленник, посланный Вечериным в засаду, видимо, не торопится. Рано еще: путь от Горяиновки долгий, Архип с Дуней Калягиной в лучшем случае прибудут не ранее чем к концу дня…
Зима укутала мягким покрывалом стылую землю, скрыла межи больших и малых делянок, объединила их в одно неоглядное равнинное поле. А пашня тут — ого! — поискать, такой! Чистейший чернозем. Неспроста эти земли заграбастаны ненасытными руками богачей красноярских. Отсюда, со степных отрубов, щедро бежит осенью в кулацкие закрома, в амбары и магазеи хлебный поток, богатство изобильное. И мука, которую получит Кирька сегодня в долг от хозяина, тоже с этих полей. Эх, и живут же люди! Свиней булками кормят, на самогон зерно перегоняют. Сами, как свиньи, сивухи наглотаются, да еще и в продажу пустят.
Что-что, а самогонку варить кулаки наловчились. В каждом хозяйстве у них свой витой аппарат, змеевики и котлы, по особому заказу в городе изготовленные. Ядреная и прозрачная, как слеза, получается жидкость. Спирту, пожалуй, ни в чем не уступает. Поднеси спичку — синим огнем полыхнет. Слава о красноярских винокурах далеко пошла. По их милости к селу, как банный лист, прилипла обидная кличка. Спросят тебя: «Откуда пожаловал?» Отвечаешь: «Из Большого Красного Яра». Не поймут, переспросят: «Где это?» А коли скажешь: «Из Пьяной Селитьбы», то тут уж никаких переспросов не будет — яснее ясного! Прежнее-то имя села забываться стало, теперь чаще всего услышишь — Пьяная Селитьба. Заслуженно окрестили, ничего не скажешь!
Кирька шагнул к самому краю обрыва, пригнулся, чтобы лучше овраг разглядеть. Длинные густые тени упали от заиндевевших ветел, темными поперечными линиями разукрасили белизну овражную. Да, много снега нагнал сюда гуляка-ветер, до краев наполнил низину, не подступись!
Лошадь, устав стоять, двинулась к Кирьке.
— Смотри у меня! — пригрозил он Сивухе. — Смирно стой. Не видишь — уклон впереди…
Схватил он лошадь под уздцы. Но потревоженные сани стали сзади поджимать, не удержать их на склоне. Кошева на конский хвост наползла. Сивуха, угнув шею по-бычьи, попятилась, передними копытами в самую кромку провала уперлась. Надрываясь, скрипнул валек постромок, хомут по самые уши забрался на лошадиную голову. Напряглась Сивуха всем своим упитанным крупом, шерсть потемнела от пота, вены бугристыми желваками вздулись, задвигались по телу. Разъяренно захрапела она, раздувая черные ноздри, обдала Кирьку жарким дыханием, сбросила ему на руки с губ пенистые хлопья.
Испуганный Кирька засуетился впереди — то за узду дергал, то за оглоблю цеплялся, всеми силами помогал лошади. А она, предчувствуя беду, ржала ошалело и заливисто, скалила большие желтые зубы, гривой трясла, пытаясь избавиться от хомута, от упругих пут, от оглобель, которые больно давили ей бока, ударяли по ногам, не давали ей хода. Сивуха таращила дикие налитые кровью глаза на отвесную кручу оврага, в который вот-вот спихнут ее сани, и по телу ее пробегала мелкая ознобная дрожь.
«Не выдержит ведь, голубушка, рухнет в бездну, — отчаивался Кирька, и сердце его холодело. — Вот напасть-то! И дернул леший к оврагу приблизиться. Что же теперь будет…»
Он налег плечом на сани, толкая их назад. Но где ему! Могучей лошади и то не под силу. Гиблое дело.
И тут Сивуха неожиданно метнулась в сторону, сбив Кирьку с ног, захрапела прерывисто, ударилась о передок дровней, присела в оглоблях, едва не коснувшись брюхом снега, и, упрямо мотая головой, поволокла сани вправо так, что полозья, сделав крутую дугу, повернулись задком к пропасти, прочертив широкий и глубокий веерообразный след у самой ее кромки.
Снег, вылетевший из-под дровней, залепил Кирьке лицо. На какой-то миг он перестал видеть. Протер глаза и огляделся: кошева виснет над пропастью, в любую минуту может скатиться вниз. Сивуха, сдерживая ее, напряженно вытягивает шею, вырывается из оглобель на взгорье.
Рванувшись вперед, лошадь забила копытами, взвилась на дыбки, оборвав чересседельник, вывернув клешни хомута, и Кирька услышал, как хрустнули оглобли, скрипнули полозья. Сани, освободившись от лошади, поползли под гору.
Сивуха, почувствовав облегчение, радостно заржала и рысью припустилась вон от оврага. Хомут на ее шее расхлябанно болтался, оборванная шлея свисала с боков. Лошадь выбежала на дорогу и помчалась прямиком к селу.
Кирька поднялся, стряхнул снег с ватных штанов и растерянным взглядом проводил убегающую Сивуху. Броситься за ней вдогонку? Но разве нагонишь? Вон она уже где — по улице Дубовой несется как ошалелая, лишь снежная пыль из-под копыт. Сейчас на Слободу свернет, к хозяину. Ох, и рассвирепеет же Аким Андриянович, когда узнает, что Сивуха без саней на конюшню возвратилась! Будет от него Кирьке крепкая взбучка. И как это он маху дал, поставив коня у самой кручи! Надо же такому случиться: и лозы не нарубил, и лошадь упустил, и сбрую хозяйскую порушил, и сани под гору свалил.
Северный ветер, налетев, обжег Кирькино лицо, за ворот забрался, пощипал холодком спину. Не ровен час, непогодь разыграется. Поле вдали уже белесым дымком покрылось: это ветер спугнул с равнины снежную пудру. Пройдет часок-другой, и пурга может разразиться не на шутку, взвоет бешеным зверем, застонет, вьюном завертится по степи, вскидывая седые космы снежной метелицы.
Тоскливым смятенным взором оглядывает Кирька местность. Сельские постройки еще можно кое-как разглядеть, а вот все, что простирается дальше, за околицей, что отчетливо виделось Кирьке совсем недавно — заснеженные луга и рощи, озера и реки, — в чадной мгле теперь скрылось, словно через матовое стекло проглядывается. Густое серое облако зацепилось отвислым брюхом за кромку ближайшего леса и, набухая свинцовой тяжестью, подкрадывается к селу, наваливается на крыши гуменных риг и амбаров. Еще немного — и оно доберется сюда, к Майорову провалу.
Плетенка кошевы черной заплатой сидит на белой простыне овражной кручи. Оглоблины торчком вздыбились, и ременные лямки на них, свисая, болтаются на ветру. Сани не дошли до дна оврага, остановились на полпути, глубоко зарылись задком в снежную наметь. Без лошадки, знамо дело, их не вытянуть. Как ни ряди, а придется, видно, в село за Сивухой топать. Только бы до заката дня успеть, до возвращения Архипа и Дуняши Калягиной из ревкома.
Кирька зябко поежился, глянул на Горяиновский тракт, где по-прежнему было пустынно — ни единого путника, потуже затянул поясок драного зипуна и, проклиная свою извечную невезучесть, неохотно побрел по дороге. Под тяжелыми, латанными со всех боков валенками жалобно застонал снег.
