Мужская школа - Лиханов Альберт Анатольевич (полная версия книги .txt) 📗
Ах, Зоя Петро-овна, екэлэмэнэ, — паясничал Рыжий. Но она же, туды-растуды, тут не учится, пацан! Ты кумекаешь, сучий потрох? А учимся тут мы, туды-растуды. И тут, туды-растуды, сидит Коряга. Вот он, блинская сила, обернись! Не страшно, твою мать?
Я обернулся. Передо мной стоял мальчишка во всем зелёном, похоже, ему перешили китель из какой-то военной одежки, и брюки тоже из военного галифе. Да и лицо у него было зелёное с зелёными полукружьями под глазами.
Он улыбался кривой улыбкой, и во рту у него блестела железная фикса.
Потом, став взрослым, я не раз спрашивал зубных врачей, могла ли быть у пятиклассника металлическая коронка — задавал такой тест. Кто говорил, что могла. Другие — что нет. Третьи ссылались на послевоенное время, когда всё могло быть. И никто даже не догадался, что есть ещё один вариант: накладная фикса.
Зубы у Коряги были здоровые, но редкие. Он где-то достал пару коронок и надевал их для понта то на резец, то ещё куда. Фиксатые почему-то тогда считались опасными, блатными, наводили страх одной только своей улыбкой.
Но в этом я разобрался позже. А тогда, в тот первый момент, конечно же, испугался. Стоял парень как-то скособочившись и действительно походил на болотную корягу. Был он в метре от меня, может, даже в полутора, но разило от него табачищем, кажется, до задней стены класса.
— Не боись, пацан, сказал он мне, — Женюра шутит. Моё место Камчатская область.
Он прошёл мимо меня на последнюю парту и сунул туда тоже зелёную противогазную сумку.
Я наивно позволил себе на мгновение расслабиться и, вздохнув, отвернулся, как тут же получил крепкого щелбана по затылку.
Я не проронил ни слезинки на первый раз я и сам себе удивился. Просто яростно вскинулся, но поблизости никого не было, лишь один Рыжий Пёс сидел у меня за спиной, но он, отвернувшись, говорил со своим задним соседом — о чём-то очень увлечённо говорил, мне и в голову не могло прийти, что это он.
Я сел на место. И снова получил пребольнейший щелчок по затылку.
Рыжий Пёс всё так же мирно беседовал за моей спиной и, кажется, вовсе меня не замечал.
Я схватил его за плечо, крикнул, едва сдерживая слёзы:
— Ты что?!
Он медленно обернулся. Глаза у него походили на два голубоватых, совершенно круглых камешка, которые выражали недоумение в такой крайней степени, что даже, кажется, остекленели от этого недоумения.
— Что-о-о-о-о! — пропел он. — Что-о-о-о!
— Ты чё щелкаешься? — спросил я, и тут бы мне прослезиться авось помогло. Но я энергично промаргивался и не выдавал своей слабости.
Я-мирно-разговариваю-с-товарищем, а-ты-меня-обвиняешь! — не говорил, а декламировал Рыжий, медленно вылезая из-за парты и, ясное дело, пересыпая слова матом. Поднялся и я.
Да я тебя за такие дела, нарядный пионер!
Мы стали толкаться. Так молодые неумелые петушки пихаются грудками, не владея приемами серьёзного выяснения отношений. Только, по правде говоря, неумелых петушков было не два, а вовсе один, и этот один я. Рыжий Пёс был хоть и петушком, но вполне опытным в таких делах.
Хлопнула дверь, визгливый женский голос крикнул: «По местам!» — и Женюра, надменно ухмыляясь, отодвинулся от меня, прошипев:
— Ну погоди! Ты у меня получишь!
Потом не раз я думал — может, надо было кинуться на него, пойти на штурм, на абордаж, прямо в классе, при всех? Нет, бессмысленна такая война.
К подобным атакам надо готовить себя с раннего детства, например, с первого класса заниматься боксом или карате. Но какое карате в послевоенном городе? Бокс — и тот мы знали только по кино, да и вообще…
И вообще мне предстоял долгий путь испытаний.
6
Зоя Петровна чуть не полкласса перетасовала. Когда она вошла, место рядом со мной пустовало, и на первой парте тоже никого не было. Первые парты вообще на всех трёх рядах никто не занимал, и я понял, что здесь самые лучшие места — сзади. Ну, учительница, ясное дело, заполнила все эти первые ряды. Со мной посадила человека по имени Георгий Рыбкин.
Честное слово, мы были до ужаса похожи друг на друга 4 эти одинаковые кителя и одинаковые пуговицы. Не по ботинкам же следует отличать одного человека от другого! А лица? Герка был желтоглазым с оттопыренными ушами и опасным мне не показался, слава Богу. Пацан как пацан, не то что этот рыжий Женька Щепкин.
По-хорошему-то надо было поручкаться, хотя бы под партой, но присутствие за спиной Рыжего Пса меня вгоняло в столбняк. Я молил, чтобы Зоя Петровна перевела его куда-нибудь из-за моей спины на другое место, но мольбы оказались пустыми. Он остался, где был.
Началась перекличка. Учительница вызывала по фамилиям, не называя имен, не то что наша Анна Николаевна, и мне было от этого ужасно неприятно. Получалось как-то холодно, жёстко и официально — эти слова я выбираю сейчас из своей взрослой жизни, тогда они, понятное дело, не приходили в голову. Мне просто всё дольше и больше делалось неуютно, а я уговаривал себя тем, что всё переменилось в моей жизни, и вокруг меня теперь взрослый, а вовсе не детский мир, правилам которого — нравятся они тебе или нет — придётся подчиниться.
Пацаны охотно вскакивали, отзывались по-разному «здесь», «тут», «я», и, хотя многие при этом паясничали и кривлялись, мне казалось, что теперь не до шуток и что скоро мужская школа с её перекличками вытащит нас за шкирку, как котят, из этих детских кривляний, крепко отряхнёт и поставит на ноги…
Зоя Петровна назвала мою фамилию, я встал, сказал: «Здесь», — она на секунду оторвалась от журнала и объявила классу:
Это наш новый ученик. Перешёл из начальной школы.
— С девчонками учился? — крикнул за спиной Рыжий Пёс, и ничего не подозревающая наивная Зоя Петровна молча уставилась на меня. Что оставалось делать? Я кивнул и совершенно преступно покраснел.
Класс расхохотался.
Так первый раз в своей жизни я почувствовал себя без вины виноватым.
Они хохотали! А я краснел, я готов был скончаться на этой парте, я ненавидел их всех — и Рыжего Пса, и соседа Рыбкина, и всех остальных, по сути, несчастных, пацанов — одинаково обстриженных, точно молодые барашки, под нулёвку какой-нибудь Никаноровной, — оболваненных, упрятанных под одинаковые кителя, подогнанных под общий ранжир и таких похожих своей жестокостью!
Я ненавидел! И был виноват!
Ах, эта великая способность заставить другого почувствовать себя виноватым. Мне кажется, нигде не умеют это делать столь охотно и умело, как у нас. И нигде, как у нас, в нашей вольной стране, не играют в эти тяжеловесные игры с таким недетским вдохновением именно дети!
Откуда у них этот азарт закладывать, подставлять, срамить? Ведь мальчишество прекрасно чистотой своей, своим непредательством, своей надёжностью. Дождём из каких туч должно омываться растущее дерево, изменяющее изначальности своей природы? Кто обучает его каверзам, непрямоте, жестокости?
Да он, всё он — взрослый мир. Взрослые с любовью создают себе подобных, почти всегда желая им всяческих благ, но они же одаряют их недобрым правилом своей взрослой игры: одному подняться над другим, выхватить насильственное право властвовать не талантом, не умом, а бесстыжей готовностью оболгать, оговорить, загнать в тупик наглостью, нахрапом, провокацией, обманом.
Оговор крепок ещё и тем, что его жаждет толпа. Она всегда жаждет жертв — кучка людей, вполне неплохих поодиночке, но вдруг объединяющихся всего лишь одним дурным качеством. Качество это — страстное желание узнать, что среди подобных есть кто-то, кто хуже тебя, кто от тебя отличается, кто не следует правилам толпы или невзначай из этих правил выпал.
Вот радость-то! Вот беспощадная, ничто не щадящая страсть!
7
И вновь я окунулся в одиночество. Учительница что-то там говорила, но я её совсем не слышал. Я то пропадал из этого проклятого класса, то возвращался в него. Я мысленно был на улице, дома, толковал с Вовкой Крошкиным и Витькой-Борец-ким — где они? я им рассказывал про Рыжего Пса, и мы обсуждали, как лучше его наказать. Может, завести куда-нибудь на огород да поговорить хорошенько? Каков он, интересно, когда один против троих?
