Христос рождается(Рождественские рассказы) - Авилова Лидия Алексеевна (бесплатные онлайн книги читаем полные версии TXT) 📗
Боря, стоя на полу босыми ногами, качал зыбку и пел, но он уже не думал о том, где он и зачем. Он старался угадать, где теперь Миколка, удастся ли ему раздобыть в предпраздничную ночь хлеба и молока для тех, кто умирал от голода и истощения.
— Господи! Господи! — молился Боря и качал зыбку и пел тихим, неверным голоском.
Наконец дверь отворилась и вошел Миколка. Лицо его светилось от радости и счастья, в руках он нес большую кринку молока, прикрытую краюхой хлеба.
— Мамка! — позвал он и поставил свою ношу на стол…
Боря смотрел и плакал. Он смотрел, как ели голодные, измученные люди, он смотрел, как прояснялись их страдальческие лица, он видел, как улыбка загоралась в их глазах, и он плакал. Он плакал легкими, теплыми, ласкающими слезами, и радость разрасталась в его сердце и теснила ему грудь.
Когда мать, накормив ребенка, опять уложила его в люльку и отошла, Боря робко прокрался к младенцу, который теперь уже не плакал, и ему захотелось взглянуть на его личико и убедиться в том, что он спит. Осторожно нагнулся он над зыбкой и… замер: прямо в лицо ему глядели светлые, любовные, разумные очи Младенца, а ротик, который так недавно кривился от плача, улыбался теперь такой лучезарной улыбкой, от которой, как от сильного света, у Бори закрылись глаза. И тогда он услыхал кругом себя легкий, воздушный шелест невидимых крыльев… Шелест увеличивался, делался все сильнее и сильнее, он колебал воздух и наполнял его.
И тогда послышалось что-то… Какие-то звуки, тихие, нежные, стройные… Какая-то мелодия, которую нельзя было ни уловить, ни запомнить. Мелодия, которую робко ловила душа мальчика и которая казалась ему блаженством. И Боре представлялось, что он не слушал, а пил это блаженство, и сколько он ни пил, жажда его все еще была велика и никогда не должна была утолиться.
— А я не знал! — шептал он. — Я не знал, что тут Христос. Мне просто жалко и больно… Я пожалел, я полюбил… И я теперь знаю, как поют ангелы.
— Милый! — сказал близко к нему родной, любимый голос. — Ты плакал, милый. Ты много, много плакал.
— Мама! — восторженно вскрикнул Боря, — никогда, мама, никогда я не был так счастлив!
— Так не бойся же слез, мой мальчик! — ласково шепнул голос, и опять нежная, властная ласка охватила его и подняла. Голова Бори приятно закружилась от быстрого движения, в ушах сильнее зазвучала мелодия.
— Не бойся слез, не бойся страданий, — ласково нашептывал голос. — Я, твоя мать, я говорю тебе: ищи слез, иди на страдания!
Слова ее стали отлетать, точно сильный ветер подхватывал их и уносил.
— Если бы я жила… я бы жалела… я б устраняла. Но меня нет с тобой… Я дух… И я могу радоваться твоим слезам… я умею… я все… поняла… Пора… Пора…
— Пора, батюшка, — говорила няня, наклоняясь над Борей и лаская его головку. — Что это заспался как, Господи светы! Я уж всю раннюю обедню отстояла и чаю напилась, да уж и соскучилась по тебе. Аль ночью плохо спал?
— Я спал? — спросил мальчик и глубоко задумался.
— Няня! — зашептал он и обвил шею старушки своими худенькими ручонками. — Няня, я знаю, почему у нас не слышно, как поют ангелы!
ТЕЛЕФОН
Был канун Рождества, а было так скучно! Папа оставил Митю у бабушки, в Москве, а сам уехал к маме, в Петербург. Когда уезжал, сказал Мите: «Не забывай молиться за маму».
— Хорошо, — серьезно пообещал Митя тоном взрослого, которому дают важное поручение.
Папа хотел еще что-то сказать, но закашлялся и отвернулся, а бабушка почему-то рассердилась и закричала ему, что она требует, чтобы не было сцен, что это глупо и неуместно. Папа уехал, как виноватый, и ничего не сказал ни про елку, ни про то, что привезет ли он пожарную команду из Петербурга, или Митя сам может пойти с фрейлейн в магазин и выбрать ту, которая ему больше понравится.
Бабушка очень важная и строгая. Фрейлейн ее боится и с тех пор, как они в Москве, никогда не поет, не бегает с Митей по комнатам и даже не говорит громко, а шепчет и оглядывается. Живет бабушка в своем доме, и этот дом очень большой, и тоже важный и строгий. Для Мити он полон чудес. Даже немного страшно оттого, что кругом так много удивительного и необъяснимого, и иногда, в особенности по ночам, Мите начинает казаться, что бабушка не просто бабушка, а какая-нибудь волшебница, и поэтому и дом у нее волшебный. В каждой комнате, — на стенах, — вертушки, от которых вдруг зажигаются огни. Из других вертушек, над умывальниками, бежит вода, которую никогда никто не наливает; откуда-то снизу прямо в буфетную поднимается блюдо с кушаньем… Говорят, что внизу кухня, но Митя не особенно верит этому. Какая уж там кухня! Просто старый лакей Петр — колдун. Когда нужно завтракать или обедать, он берет какую-то трубку, кричит туда «подавай!», и сейчас же является скатерть-самобранка, и все готово. Это совсем так, как в няниной сказке. Но ночью думать об этом страшно.
— Эммочка! Эмма! — звал Митя, поднимаясь в своей постельке и чувствуя, как напряженно и больно бьется его сердце.
Если фрейлейн не просыпалась, он вылезал из своей кроватки и, дрожа от холода и страха, перебегал комнату босыми ножками.
— Эммочка, проснись! Мне страшно!
Фрейлейн в испуге вскакивала и сейчас же начинала оглядываться и шептать:
— Что такое? Что ты, Митенька? Ах, не разбуди бабушку. Она ведь здесь, она близко.
— Эммочка, мне страшно! — повторял Митя и лег на ее постель.
— Но, Митенька, бабушка очень рассердится, если придет и увидит, что ты не в своей кроватке. Она даже не позволяет мне сидеть около тебя ночью. Ты ведь знаешь?
Митя начинал плакать.
— О, mein Gott! Молчи, молчи! — умоляла немка и укладывала ребенка рядом с собой. — Ну, вот так.
Митя успокаивался, облегченно вздыхал и обводил полутемную комнату пытливым и внимательным взглядом.
— Как в стенах огонь и вода? — спрашивал он.
— Огня нет, Митя. А вода в трубах — из речки. Здесь — водопровод.
— Нет, есть огонь, — спорил Митя. — Поверни вертушку, и он сейчас выскочит.
— Это электричество, — объяснила немка. — Понимаешь, электричество? И оно не в стенах, а в шнурках. Разве ты не заметил шнурки?
— Нет, я видел, как из стены огонь. Там есть такие две дырочки.
Он вертелся головой по подушке, рассыпая по ней светлые шелковистые локоны, дышал в лицо немки теплым дыханием и брыкал ногами под одеялом.
— Если бы огонь был в стене, она бы загорелась, — сказала Эмма, отодвигаясь к самому краю постели.
— Нет, он заколдованный, — важно заявил Митя и широко раскрыл темные, синие глаза. — Знаешь, кто заколдовал? Я знаю.
— Митя! Электричество это… это… Я не умею тебе объяснить, я не очень образована, но я знаю, что электричество всегда в самых лучших домах. Я раньше жила в одной фамилии, где тоже было электричество и телефон.
— Мама говорила с мной в телефон из Петербурга! — вдруг вскрикнул Митя, но Эмма быстро зажала ему рот.
— Митя, bei Gott! Как ты кричишь. А если ты разбудишь бабушку?
Митя весь сжался в комочек и юркнул под одеяло.
— Да, я слышал, как она сказала: «Мой сыночек! Мой ангелочек!» — зашептал он опять, осторожно высовывая голову. — А я что сказал, Эмма? Я не помню, Эмма?
— Ты ничего не хотел сказать, как маленький упрямец.
— Нет, я сказал! Нет, я сказал!
— Что же ты сказал?
— Я сказал: «Мамочка, это ты?»
Эмма тяжело вздохнула.
— Ты должен очень запомнить, что тебе тогда сказала мама, — многозначительно посоветовала она.
— Я буду скоро опять с ней говорить, — хвастливо заявил Митя. — Тогда я был маленький и не умел, а теперь… Знаешь, как я скажу! Алло! кто говорит?
— А теперь, — грустно повторила Эмма и опять вздохнула, — а теперь, Митенька… кто знает, что теперь?
