На одном коньке(Рассказы) - Воробьёв Владимир Иванович (книги хорошего качества txt) 📗
У человека были черные курчавые волосы, горбатый нос и растущая где-то на горле черная борода. Лицо у него было всегда в саже, а из-под густых, как сапожная щетка, жестких усов хищно сверкали белые зубы.
Звали этого человека Исаем. И еще говорили, что он черкес и разбойник. Чем занимался в своем доме разбойник Исай, я сначала не знал, но что-то он там делал, потому что из открытой двери все время доносилась стукотня. Гортанным голосом Исай напевал:
— Абидна, дасадна, что в жизна так поздна ми встретились с табой…
В пасмурный день или вечером за дверью виднелись отблески пламени и было слышно: какой-то большой зверь тяжко с хрипом дышал.
К Исаю приходили люди, обязательно с чем-нибудь: с примусами, тазами, бидонами. Через некоторое время уходили живые и невредимые.
Однажды я подкрался к открытой двери и заглянул внутрь. Перед мутным окном за столом сидел Исай. Он развинчивал примус. Исай нечаянно взглянул в мою сторону и увидел меня. Я похолодел. Исай свирепо крутанул глазищами, и я кубарем выкатился на дорогу.
Когда я оглянулся, страшный Исай стоял на пороге и хохотал. Я тоже хотел засмеяться, но не смог.
— Ва! Джигит! Зачем боятца! Ни нада меня боятца. Заходи, гостем будишь! — крикнул Исай и оскалил свои теперь уже не страшные, веселые зубы.
Шаг за шагом, я потихоньку подошел к двери. Потом сел на пороге и стал смотреть.
В черной глубине мастерской тускло мерцали раскаленные угли. Рядом высилась какая-то похожая на гигантскую грушу кожаная гармонь. На чурбаке — большая железная наковальня. Рядом — бочка с водой.
Исай стал дергать за веревку, и «гармонь» тяжко и хрипло задышала. Сразу заискрились, загорелись угли. Исай сунул в них длинную железку, потом снова дернул за веревку. Кузнечные мехи раздували пламя. А когда конец железки накалился докрасна, Исай щипцами выхватил ее из огня и проворно шагнул к наковальне. Тут он со звоном постучал молотком по наковальне, потом без звона — по раскаленной железке. Она согнулась, получилась кочерга. Исай оглядел ее, подумал и бросил в бочку. «Пшш-ш», — сердито зашипела в бочке кочерга.
Теперь я каждый день приходил к Исаю, и всякий раз он, блестя зубами, говорил:
— А-а-а?! Джигит меня не боитца?
Он делал «страшные глаза», и мы оба от души смеялись.
…Я встретил его во время Великой Отечественной войны. На лужайке, вытоптанной дотла, строилась маршевая рота. Самым последним в шеренге стоял кривоногий, очень маленького роста, с мужественным лицом кавказца смуглый человек… Это был Исай!
Он, казалось, нисколько не изменился. Сейчас он улыбался и гортанным голосом переговаривался с кем-то из провожающих, жиденькой толпой стоявших поодаль.
«Ну, Исай! — мысленно воскликнул я. — Сейчас я буду тискать и давить тебя и кричать: „Абидна, дасадна…“» И я уже было шагнул к нему, как вдруг меня срочно позвали к военкому.
А между тем рота ушла, и больше нам не суждено было встретиться. Исай с войны не вернулся.
ПАСХА
— Бога нет, бабушка! — радостно кричу я. — Ей-богу, нет его!
Я стою пораженный, что такая важная для бабушки новость нисколько ее не волнует.
— Кому нет, а кому есть, — сухо и уклончиво отвечает бабушка.
Я вижу: она рассердилась, недобрые морщинки сошлись на лбу.
Что бога нет, мне растолковали ребята с улицы, где мы живем. Особенно убежден в этом Колька-рябой, самый главный человек на нашей улице. Я бы, может, и не поверил, но Колька вот только что прочитал мне лозунг. На красном длинном полотнище, которое висит над воротами ссыпки, написано: «Религия — опиум для народа». Непонятно, но раз Колька говорит…
А ссыпка — это огромный двор, куда все время въезжают гремучие подводы, груженные семечками для маслобойки.
Но и у бабушки для меня новость. Оказывается, завтра пасха.
Это праздник такой, когда Христос будто бы воскрес.
И вот наступает вечер, дома никого нет, мы одни. Я весь с бабушкой сейчас, тихий и послушный ее внук. И ее строгий бог на иконе высоко в углу, который всегда, подняв два пальца, велит мне: «Володька, не шали! Володька, не озоруй!» — смотрит сейчас не сердито, а два пальца поднял просто чтобы я про него сейчас бабушке ничего не говорил. Ну, что его нету…
И я, маленький двурушник, больше не настаиваю на истине.
Я верчусь возле бабушки и замираю, когда она разливает кипяток в плошки и высыпает туда из пакетиков разноцветные порошки. Бабушка дает мне размешать порошки чайной серебряной ложкой. Разведенные горячие краски пахнут, как чернила в чернильницах папиного письменного прибора.
Как велит бабушка, я беру из корзины крупные белые яйца и на ложке осторожно опускаю в краску. Потом достаю яички, чуть горяченькие, и смеюсь от радости.
Они теперь красные, розовые, голубые, малиновые, зеленые, оранжевые. А из отвара луковой шелухи я достаю вспотевшие, золотисто-коричневые.
На столе растет и растет горка разноцветного окатного чуда.
А бабушка тем временем мастерит из сладкого сырка с изюмом белоснежную высокую штуку с буквами «X» и «В», оттиснутыми по сторонам. Эти буквы означают, что Христос уже воскрес. С полным ртом изюма что я могу возразить на это?
Когда я ложился спать, бабушка затопила плиту и поставила в духовку куличики.
А на другой день ранним синим утром мы с бабушкой, никому не сказавшись, идем в церковь. Яйца и куличики надо освятить, а так они недействительные.
Только теперь мы идем не в собор — большую церковь в центре города, а в маленькую, за городом, в казачьей станице.
И это куда интересней, ведь так далеко я еще никогда не ходил!
По трухлявому щелястому мосту мы переходим стремительную светлую речку, долго идем вдоль черных плетней, заросших крапивой, и белых хат, крытых пухлым золотом соломы.
Огромные гуси и задастые утки, не зная, куда себя деть от скуки, бродят по улице. От них заполошно шарахаются куры и, стараясь сохранить достоинство, степенно отходят петухи.
Возле обшитой досками, похожей на ящик, давно не беленой церкви — толпа. В стороне станичные девчата в смешных полосатых шерстяных чулках и цветастых кофточках грызут семечки и нарочито громко смеются, задирают парней. Этих здесь немного, и они изо всех сил делают вид, что зашли сюда случайно. Только жар начищенных сапог мешает этому верить.
А в небе сине и глубоко. Хорошо, что в церковь входить не надо.
Батюшка-поп со своими товарищами, тоже, как и он, одетыми в жестянно-твердые, сверкающие кули, выходит сюда. Кто-то без шапки несет перед ним большущий медный крест и медное блюдо со святой водой.
Священники непрестанно и скучно поют, машут маленькими серебряными «самоварчиками» — подвешенными на цепочках кадилами. От «самоварчиков» отлетает жиденький, негорький, невсамделишный дымок.
Главный батюшка идет вдоль ряда, где мы стоим. Я держу в руках корзину с крашеными яичками, а бабушка — блюдо с куличиками.
Батюшка-поп брызнул на нас с метелки… и все. Зато теперь можно идти домой!
ПЕРВОЕ МАЯ
Наша сторона теневая, здесь не слепит солнце, под ногами прохладные каменные плиты тротуара. Над нашим подъездом неподвижно свисает флаг глухого красного цвета, а на той стороне улицы флаги светятся на солнце и трепещут на ветерке.
Там я вижу ватагу ребят и бегу к ним. Главный у нас Колька-рябой. Он старше всех, он уже дарил желтые цветочки Вере Космыниной, которая ни с кем не дружит потому, что занимается музыкой.
