Пока нормально - Шмидт Гэри (список книг TXT) 📗
– Из Одюбона, – сказал он.
Я кивнул.
– Знаешь, там некоторых картин не хватает, – сказал он.
Еще кивок. У меня оставалось больше минуты, а я сделал уже шестьдесят три – очень даже неплохо, на мой взгляд.
– Я знаю, где одна из них, – сказал он.
Еще кивок. В кабинете у директора Питти, подумал я. Бурый Пеликан – я его тоже видел.
– Тупики, – сказал он.
Я остановился.
– Мой отец купил их у города.
До того, как тренер Рид крикнул «время!», я успел сделать еще сорок два приседания. Думаете, я вру?
Если бы у меня была такая работа, как у отца Джеймса Рассела, я бы о ней не рассказывал. Наверное, и Джеймс тоже так думал, потому что он никогда о ней не рассказывал. И когда он сообщил мне, что это за работа, то добавил, что говорит об этом только потому, что я и сам догадаюсь, как только войду к ним в дом. Но больше никому об этом не говори, сказал он. Обещаешь?
Я сказал, что сохраню его тайну, так что лучше бы и вам никому не говорить.
Отец Джеймса Рассела работает Первым Флейтистом Нью-Йоркского филармонического оркестра.
Угадайте, что сказал бы мой отец, узнай он об этом?
И Джеймс был прав: стоило войти к ним в дом, как все становилось понятно. Сами посудите: у кого еще посреди дня может громко играть пластинка с записями флейты? И у кого еще на журнальном столике, прямо у входа в гостиную, вы увидите кучу книг про флейту, а вокруг, куда ни посмотри, нотные записи, а в середине комнаты – огромное пианино, а рядом с ним – подставку для нот с лежащей на ней серебристой флейтой?
В общем, вы и сами сразу догадались бы, кто тут живет. Думаете, я вру?
Но когда вы увидели бы самого мистера Рассела, то вряд ли сразу догадались бы, что он-то и есть Первый Флейтист Нью-Йоркского филармонического оркестра. Потому что мистер Рассел больше, чем Джо Пепитон и Мики Мантл, вместе взятые. Нет, он совсем не толстый, ничего такого. Он просто огромный. Он возвышается над вами, как небольшая гора, верхушка которой поросла темными щетинистыми кустами, и руки у него как сосны, а ноги как дубы, а шлепанцы величиной с маленькие озера. Кажется, что с такими ручищами, как у него, только валуны таскать, причем по два за раз.
– Вы играете на флейте? – спросил я.
– Нежно и упоительно, – ответил он.
А потом показал.
Так оно и было – нежно и упоительно.
Он начал с Моцарта, и если вы думаете, что Моцарт – это ерунда, то вы ошибаетесь. Потом был Брамс, и если вы думаете, что Брамс – это ерунда, то вы не ошибаетесь. Потом Джоплин – он мне понравился, а потом Аарон Копленд, про которого мистер Рассел сказал, что он его любимый композитор, хоть и не написал ничего для флейты. А потом он сыграл кое-что из «Битлз». Звучало, конечно, не совсем как «Битлз», но тоже неплохо. А когда он закончил, я попросил сыграть еще что-нибудь из Копленда, и он улыбнулся и сыграл.
Копленд знал, как сказать то, что он хочет сказать. В этом смысле он сильно отличался от некоторых поэтов.
Потом Джеймс повел меня наверх. Дом у него был настолько большой, что в него влезло бы, наверное, штук пятнадцать таких, как наша Дыра. А может, и больше. У самого Джеймса комната была величиной с нашу гостиную, а рядом отдельный туалет, покрытый кафелем, где между плитками даже замазка еще не отвалилась. А весь третий этаж целиком у них занимала одна комната, здоровенная, как поле на стадионе «Янки» – по которому я ходил, между прочим. И прямо у лестницы, которая вела в эту комнату, висели Большеклювые Тупики.
Понимаю – то, что я сейчас скажу, прозвучит глупо. Знаете, как иногда бывает, если ты кого-то долго не видел, и вдруг вот он, перед тобой, и ты смотришь на него, и в первую секунду он точно чужой, а потом эта секунда проходит и все становится как раньше? Как в тот день прошлым летом, когда Холлинг Вудвуд зашел попрощаться и подарил мне куртку Джо Пепитона? Примерно то же самое со мной и повторилось – только теперь внизу был мистер Рассел, который снова играл Копленда, то, что я уже слышал. А передо мной были эти толстые тупики, придурки придурками, до того неуклюжие, что казалось, им в этой жизни ничего не светит, – такие тупые и бестолковые, но такие прекрасные, что мне захотелось… не знаю чего.
– Какие-то они туповатые, – сказал Джеймс Рассел.
– Ага, – сказал я.
Но не мог отвести от них глаз.
А музыка внизу играла – нежно.
– У них такой вид, как будто они даже плавать не умеют, – сказал он.
А музыка играла – упоительно.
Во вторник после школы я сразу побежал домой, чтобы пораньше сделать уроки. Накануне позвонила миссис Догерти и спросила, смогу ли я выкроить для них сегодняшний вечер, так что вечером я должен был идти читать младшим Догерти – мы как раз дошли до места, где паучиха собирается умереть и поросенку надо забрать яички, которые она отложила. Знаю, это звучит глупо. Но мне было там не так уж плохо. В общем, я должен был до ухода успеть сделать все свои уроки, особенно по математике: миссис Верн уже исключила из нашей группы по Алгебре Повышенной Сложности двоих учеников за то, что они не успевали решать вовремя все задачи, и я совсем не хотел оказаться номером три.
Но в среду я снова пошел домой к Джеймсу Расселу. Лил дождь, и мы как следует вымокли – и Отис Боттом тоже, потому что он живет всего в паре кварталов от Джеймса. Между прочим, у отца Отиса Боттома работа такая, что о ней можно рассказывать кому хочешь: он доктор, и как раз поэтому его дом стоит в другом районе города, а не в том, где наша Дыра. Я так думаю, что если вы доктор или флейтист филармонического оркестра, то зарабатываете вы прилично.
У Джеймса Рассела мы навестили Большеклювых Тупиков, как старых друзей. Потом поиграли на третьем этаже в блиц-шахматы – я в них не силен, но он старался не разносить меня слишком быстро. А еще у него там висит шикарная доска для дротиков, и я только разок-другой промазал и угодил в стену вместо мишени. А после мы стали играть в нормальные шахматы, и тут я сопротивлялся получше, но он все равно победил. И все это время мистер Рассел играл внизу Копленда, а наши тупые тупики бултыхались в воде, нежно и упоительно.
В четверг я надолго задержался после уроков, чтобы помочь тренеру Риду до конца заполнить Президентские таблицы по физподготовке.
– Спасибо, – сказал он, когда подписал последнюю.
Я встал и хотел уйти.
– Свитек, – сказал он.
– Что?
– Как твой брат?
Удивились?
– Глаза у него получше, – сказал я.
– Я не об этом.
– Понятно. Сны все равно снятся.
Тренер Рид посмотрел на меня, пожевал нижнюю губу.
– Иди домой, – сказал он. – И спасибо за помощь с таблицами.
Тут Вилохвостые Качурки слетелись чуть-чуть ближе.
– А вам тоже снятся? – спросил я.
Тренер Рид посмотрел вниз. Потом взял теннисный мячик и стал вертеть его в руке.
Прошло много времени.
– Там был мальчишка, меньше тебя.
Вертит мяч.
– И старик, и девушка. Наверное, сестра того мальчишки. Не знаю.
Вертит.
– Они каждую ночь приходят.
– У Лукаса примерно то же самое, – сказал я.
Он покачал головой.
– Не знаю. Вряд ли как эти трое.
– Может, они хотят, чтобы вы что-нибудь сделали, – сказал я.
Он перестал вертеть мячик.
– Хотят, чтобы вы кому-нибудь помогли.
Он посмотрел на меня.
– Может быть, – сказал он.
Вот что я имею в виду, когда говорю, что Вилохвостые Качурки кружат и кружат друг около друга, пока наконец не встретятся.
В субботу снова была метель.
Просто блеск.
Не успел я выйти из дому, как уже намело восемь дюймов снегу, и если вы думаете, что он был легкий и пушистый, то вы ошибаетесь. Я выглянул из окошка спальни и сказал Лукасу – он уже делал свои упражнения рядом с кроватью: «Через два шага промокну до коленей», – а он ответил: «Мне это не грозит!»
