Вторая Нина - Чарская Лидия Алексеевна (хорошие книги бесплатные полностью txt) 📗
Тишина царила кругом. Газовые рожки слабо освещали длинные коридоры, церковная площадка была погружена в жуткую, беспросветную тьму. Я не пошла, однако, по церковной или так называемой «парадной» лестнице, а бегом спустилась по черной, которая находилась возле нашего дортуара, и вошла в средний, классный коридор, примыкавший к залу.
Не без трепета, — не от страха, конечно, а от волнения, — открыла я высокую дверь и вошла в зал — огромное мрачноватое помещение с холодными белыми стенами, украшенными громадными царскими портретами в тяжелых раззолоченных рамах, и двухсветными окнами, словно бы нехотя пропускавшими сюда сумеречно-голубой лунный свет.
Поскольку император Павел I считался основателем нашего института, его портрет занимал особое место, будучи помещенным за деревянной оградкой-балюстрадой на некотором возвышении, куда вели высокие ступени, крытые красным сукном.
Император стоял передо мной в горностаевой мантии, с короной на голове и скипетром в руке. Его своеобразное, характерное лицо с вздернутым носом и насмешливым взглядом было обращено ко мне. При бледном сиянии луны мне почудилось, что император улыбается. Разумеется, это только почудилось… Я отлично понимала, что портрет не может улыбаться.
А если может? Вдруг они правы, наши наивные, смешные девочки, и ровно в полночь император «оживет» и сойдет с полотна? Чего бы это мне ни стоило — я дождусь его «выхода», или я не достойна имени Нины Израэл! И я уселась ждать — прямо на полу у деревянной балюстрады, которая отделяла основное пространство зала от красных ступеней помоста. Невольно вспомнилось рассуждение Милы по поводу этой балюстрады.
Ее поставили для того, — говорила мне девочка, и карие глаза ее округлились от ужаса, — чтобы помешать привидению сходить со ступеней.
Ха, ха, ха! Ну, вот, мы и проверим, милая трусиха, насколько оправдаются ваши страхи.
Сложив руки на груди, я приклонила голову к оградке и приготовилась ждать.
На коридорных часах пробило одиннадцать.
Оставался час, целый час ожидания. Целый час наедине сама с собой! Я любила часы одиночества, особенно теперь, в дни моего пребывания в институте. Когда я оказывалась в одиночестве, никто не мешал мне переживать невзгоды и печали, которых было так много, ужасно много! Моя жизнь в этих серых стенах становилась невыносимой. Подруги не понимали и сторонились меня, классные дамы преследовали меня за резкость и странные для них выходки, а, по совести, за неумение применяться к странным для меня институтским правилам. Мадемуазель Арно уже несколько раз жаловалась на меня Люде, и та со слезами на глазах молила исправиться ради памяти нашего покойного отца. Странная эта Люда, право! Исправиться, в чем? Я не знаю за собой греха. Мне надо окончательно перестать быть прежней княжной Ниной, чтобы сделаться угодной в этих стенах. Ах, эти стены, эти стены! Я бы с наслаждением отдала половину моей жизни, чтобы остальную половину прожить в ауле Бестуди, вблизи двух любимых мной стариков!..
При воспоминании о милом Бестуди я невольно перенеслась мыслью далеко, далеко, за тысячи верст. В моем воображении встала чудная картина летней Дагестанской ночи… О, как сладко пахнет кругом персиками и розами! Месяц бросает светлые пятна на кровли аулов… На одной из них — закутанная в чадру фигура… Узнаю ее, маленькую, хрупкую… Это Гуль-Гуль! Подруга моя, Гуль-Гуль!
— Гуль-Гуль! — кричу я, — здравствуй! Милая! Дорогая!
Внезапный шорох заставляет меня поднять голову и обернуться назад… И — о ужас! — фигура императора отделилась от полотна и выступила из рамы. Опираясь на скипетр, он сделал шаг вперед… Вот он занес ногу и поставил ее на красную ступень пьедестала… Да-да, правую ногу в узком ботфорте…
Я, искавшая встречи с горным душманом, я, не боявшаяся круглой башни в замке моей бабушки, теперь дрожала с головы до ног, уверившись воочию в ночном выходе императора!..
Прижав к груди трепещущие руки, похолодев от ужаса, я стояла и ждала, уставясь круглыми от страха глазами на неотвратимо приближавшуюся ко мне фигуру. Император медленно и важно спускался по красным ступеням, в одной руке неся скипетр, а другую держа у пояса. Я уже ясно видела его лицо: бледное, гневное, страшное… Глаза его метали молнии, тонкие губы кривились в злой, издевательской усмешке. Его взгляд пылал негодованием. Теперь он стоял уже на последней ступени, в двух шагах от меня. Нас разделяла лишь тоненькая оградка балюстрады.
И вдруг тонкие губы императора дрогнули и раскрылись, бледное лицо исказила судорожная гримаса:
— Как смела ты не верить, дерзкая! — трубным звуком пронесся по залу глухой, неживой голос.
В ту же минуту деревянная балюстрада рухнула и разлетелась на тысячу мелких кусков под мощной рукой. Царственная десница высоко взмахнула тяжелым скипетром над моей головой…
Я дико вскрикнула и… проснулась.
О, какой это был сон! Какой тяжелый, ужасный… Деревянная балюстрада стояла на своем месте. В лунном свете лицо императора улыбалось с портрета. Все было прежним — белые стены, парадные портреты, позолота массивных рам… Впору было бы успокоиться и возвращаться в дортуар, однако новое необычное явление приковывало к себе мое внимание.
По испещренному лунными пятнами паркету медленно скользила высокая белая фигура. Казалось, она направляется к портрету императора. И, стало быть, мгновенно сообразила я, приближается ко мне…
Пережитый только что ужас подействовал на меня самым неожиданным образом: весь мой страх как рукой сняло, и я испытывала одно только безумное желание — узнать, что это было такое. Быстро вскочив на ноги, я кинулась навстречу привидению и, схватив костлявые руки призрака, закричала на весь зал:
— Нет, уж тебя-то я не боюсь ни капли, ни чуточки!
— Но вы с ума сошли, Израэл, — и мадемуазель Арно в белой юбке, белой кофте и белой ночной косыночке на голове предстала предо мной.
Я ошалела.
— Мадемуазель, простите! Я не узнала вас! — прошептала я, донельзя смущенная неожиданностью этой встречи.
— Лжете! Вы лжете! — неистово вопила синявка. — Вы нарочно подстроили эту дерзость, вы хотели оскорбить меня! Почему вы здесь, в зале? Я делала ночной обход, ваша постель оказалась пустой… Зачем вы очутились здесь ночью? Отвечайте сию же минуту.
— Это касается только меня и никого больше! — твердо возразила я.
— А, так-то! — взвизгнула она, — хорошо же. Завтра я доложу maman и буду настаивать на публичном внушении…
— А что это такое публичное внушение, мадемуазель? — самым спокойным тоном спросила я взбешенную синявку.
— Молчать! Молчать! Молчать! — кричала она не своим голосом, — и марш в дортуар! Сию же минуту!
Что мне оставалось делать, кроме как повиноваться? Когда я вошла в спальню, Эмилия сидела на своей постели, раскачиваясь во все стороны, точно у нее болели зубы.
— Нина, наконец-то! Арно тебя хватилась, подняла шум. Ну, что? Видела «его»?
— Слушай, Перская, — не отвечая на ее вопрос, обратилась я к девочке, — не знаешь ли ты, что означает «публичное внушение», которым мне пригрозила Арно?
— Это ужас, что такое, Нина! Это самое позорное наказание, какое только существует в институтских стенах. В зале собираются все классы, с первого до седьмого, приходит все институтское начальство, опекуны, попечители, учителя, классные дамы, и батюшка отчитывает виновную в присутствии всего института. Но подобное наказание полагается только за очень серьезную вину, и мы не допустим, чтобы тебя, старшую воспитанницу, приговорили к нему. Можешь быть спокойна, Нина! Класс заступится и не позволит тебя позорить. А ты… а ты… — сменив тон и понижая голос до шепота, спросила Перская, — ты «его» видела, скажи, душка. Да?
— Кого?
— Да императора… Дождалась ты его «выхода», Нина?
— Я дождалась позорного наказания и ничего больше, — привычно закипая раздражением, огрызнулась я, — а что касается «выхода» императора, то я не советую тебе повторять чушь, в которую способны верить разве что глупые, наивные дети.
