Алые паруса. Золотая цепь. Дорога никуда(Феерия, романы) - Грин Александр Степанович (список книг TXT) 📗
— Меня? — струсив, спросил я.
— Санди. Это вы — Санди?
— Он — Санди, — сказал Поп, — и я иду с ним.
ГЛАВА XIII
Мы прошли сквозь ослепительные лучи зал, по которым я следовал вчера за Попом в библиотеку, и застали Ганувера в картинной галерее. С ним был Дюрок; он ходил наискось от стола к окну и обратно. Ганувер сидел, положив подбородок в сложенные на столе руки, и задумчиво следил, как ходит Дюрок. Две белые статуи в конце галереи и яркий свет больших окон из целых стекол, доходящих до самого паркета, придавали огромному помещению открытый и веселый характер.
Когда мы вошли, Ганувер поднял голову и кивнул. Взглянув на Дюрока, ответившего мне пристальным взглядом понятного предупреждения, я подошел к Гануверу. Он указал стул, я сел, а Поп продолжал стоять, нервно водя пальцем по подбородку.
— Здравствуй, Санди, — сказал Гану вер. — Как тебе нравится здесь? Вполне ли тебя устроили?
— О да! — сказал я. — Все еще не могу опомниться.
— Вот как?! — задумчиво произнес он и замолчал. Потом рассеянно поглядев на меня, прибавил с улыбкой: — Ты позван мной вот зачем. Я и мой друг Дюрок, который говорит о тебе в высоких тонах, решили устроить твою судьбу. Выбирай, если хочешь — не теперь, а строго обдумав, — кем ты желаешь быть. Можешь назвать любую профессию. Но только не будь знаменитым шахматистом, который, получив ночью телеграмму, отправился утром на состязание в Лисс и выиграл из шести пять у самого Капабланки. В противном случае ты привыкнешь покидать своих друзей в трудные минуты их жизни, ради того, чтобы заехать слоном в лоб королю.
— Одну из этих партий, — заметил Дюрок, — я назвал партией Ганувера и, представьте, выиграл ее всего четырьмя ходами.
— Как бы там ни было, Санди осудил вас в глубине сердца, — сказал Ганувер, — ведь так, Санди?
— Простите, — ответил я, — за то, что ничего в этом не понимаю.
— Ну, так говори о своих желаниях!
— Я моряк, — сказал я, — то есть я пошел по этой дороге. Если вы сделаете меня капитаном, мне больше, кажется, ничего не надо, так как все остальное я получу сам.
— Отлично. Мы пошлем тебя в адмиралтейскую школу.
Я сидел, тая и улыбаясь.
— Теперь мне уйти? — спросил я.
— Ну нет. Если ты приятель Дюрока, то, значит, и мой, а поэтому я присоединю тебя к нашему плану. Мы все пойдем смотреть кое-что в этой лачуге. Тебе, с твоим живым соображением, это может принести пользу. Пока, если хочешь, сиди и смотри картины. Поп, кто приехал сегодня?
Я встал и отошел. Я был рассечен натрое: одна часть смотрела картину, изображавшую рой красавиц в туниках у колонн, среди роз, на фоне морской дали, другая часть видела самого себя на этой картине в полной капитанской форме, орущего красавицам: «Левый галс! Подтянуть грот, рифы и брасы!», а третья, по естественному устройству уха, слушала разговор.
Не могу передать, как действует такое обращение человека, одним поворотом языка приказывающего судьбе перенести Санди из небытия в капитаны. От самых моих ног до макушки поднималась нервная теплота. Едва принимался я думать о перемене жизни, как мысли эти перебивались картинами, галереей, Ганувером, Молли и всем, что я испытал здесь, и мне казалось, что я вот-вот полечу.
В это время Ганувер тихо говорил Дюроку.
— Вам это не покажется странным. Молли была единственной девушкой, которую я любил. Не за что-нибудь, — хотя было «за что», но по той магнитной линии, о которой мы все ничего не знаем.
Теперь все наболело во мне и уже как бы не боль, а жгучая тупость.
— Женщины догадливы, — сказал Дюрок, — а Дигэ, наверно, проницательна и умна.
— Дигэ… — Ганувер на мгновение закрыл глаза. — Все равно. Дигэ лучше других, она, может быть, совсем хороша, но я теперь плохо вижу людей. Я внутренно утомлен. Она мне нравится.
— Так молода и уже вдова, — сказал Дюрок. — Кто был муж?
— Ее муж был консул в колонии, какой — не помню.
— Брат очень напоминает сестру, — заметил Дюрок, — я говорю о Галуэе.
— Напротив, совсем не похож!
Дюрок замолчал.
— Я знаю, он вам не нравится, — сказал Ганувер, — но он очень забавен, когда в ударе. Его веселая, юмористическая злость напоминает собаку-льва.
— Вот еще! Я не видал таких львов.
— Пуделя, — сказал Ганувер, развеселившись, — стриженого пуделя! Наконец, мы соединились! — вскричал он, направляясь к двери, откуда входили Дигэ, Томсон и Галуэй.
Мне, свидетелю сцены у золотой цепи, довелось видеть теперь Дигэ в замкнутом образе молодой дамы, отношение которой к хозяину определялось лишь ее положением милой гостьи. Она шла с улыбкой, кивая и тараторя.
Томсон взглянул сверх очков: величайшая приятность расползалась по его широкому, мускулистому лицу; Галуэй шел, дергая плечом и щекой.
— Я ожидала застать большое общество, — сказала Дигэ. — Горничная подвела счет и уверяет, что утром прибыло человек двадцать!
— Двадцать семь, — вставил Поп, которого я теперь не узнал. Он держался ловко, почтительно и был своим, а я был чужой и стоял, мрачно вытаращив глаза.
— Благодарю вас, я скажу Микелетте, — холодно отозвалась Дигэ, — что она ошиблась.
Теперь я видел, что она не любит также Дюрока. Я заметил это по ее уху. Не смейтесь! Край маленького, как лепесток, уха был направлен к Дюроку с неприязненной остротой.
— Кто же навестил вас? — продолжала Дигэ, спрашивая Ганувера. — Я очень любопытна.
— Это будет смешанное общество, — сказал Ганувер. — Все приглашенные — живые люди.
— Морг в полном составе был бы немного мрачен для торжества, — объяснил Галуэй.
Ганувер улыбнулся.
— Я выразился неудачно. А все-таки лучшего слова, чем слово живой, мне не придумать для человека, умеющего выполнять жизнь.
— В таком случае, мы все живы, — объявила Дигэ, — применяя ваше толкование.
— Но и само по себе, — сказал Томсон.
— Я буду принимать вечером, — заявил Ганувер, — пока же предпочитаю бродить в доме с вами, Дюроком и Санди.
— Вы любите моряков, — сказал Галуэй, косясь на меня, — вероятно, вечером мы увидим целый экипаж капитанов.
— Наш Санди один стоит военного флота, — сказал Дюрок.
— Я вижу, он под особым покровительством, и не осмеливаюсь приближаться к нему, — сказала Дигэ, трогая веером подбородок. — Но мне нравятся ваши капризы, дорогой Ганувер, благодаря им вспоминаешь и вашу молодость. Может быть, мы увидим сегодня взрослых Санди, пыхтящих, по крайней мере, с улыбкой.
— Я не принадлежу к светскому обществу, — сказал Ганувер добродушно, — я один из случайных людей, которым идиотически повезло и которые торопятся обратить деньги в жизнь, потому что лишены традиции накопления. Я признаю личный этикет и отвергаю кастовый.
— Мне попало, — сказала Дигэ, — очередь за вами, Томсон.
— Я уклоняюсь и уступаю свое место Галуэю, если он хочет.
— Мы, журналисты, неуязвимы, — сказал Галуэй, — как короли, и никогда не точим ножи вслух.
— Теперь тронемся, — сказал Ганувер, — пойдем послушаем, что скажет об этом Ксаверий.
— У вас есть римлянин? — спросил Галуэй. — И тоже живой?
— Если не испортился; в прошлый раз начал нести ересь.
— Ничего не понимаю, — Дигэ пожала плечом, — но, должно быть, что-то захватывающее!
Все мы вышли из галереи и прошли несколько комнат, где было хорошо, как в саду из дорогих вещей, если бы такой сад был. Поп и я шли сзади. При повороте он удержал меня за руку:
— Вы помните наш уговор? Дерево можно не трогать. Теперь задумано и будет все иначе. Я только что узнал это. Есть новые соображения по этому делу.
Я был доволен его сообщением, начиная уставать от подслушивания, и кивнул так усердно, что подбородком стукнулся в грудь. Тем временем Ганувер остановился у двери, сказав: «Поп!» Юноша поспешил с ключом открыть помещение. Здесь я увидел странную, как сон, вещь. Она произвела на меня, но кажется и на всех, неизгладимое впечатление: мы были перед человеком-автоматом, игрушкой в триста тысяч ценой, умеющей говорить.
