Княжна Джаваха - Чарская Лидия Алексеевна (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений txt) 📗

Глава VI

Ложь и правда. Люда Власовская

Моя жизнь в институте потекла ровно и гладко. Девочки полюбили меня все, за исключением Крошки. Она дулась на меня за мои редкие успехи по научным предметам и за то исключительное внимание, которое оказывал мне теперь класс. Еще Маня Иванова не взлюбила меня потому только, что была подругой Крошки. Остальные девочки горячо привязались ко мне. Равнодушной оставалась разве только апатичная Рен — самая большая и самая ленивая изо всех седьмушек.

Теперь мое слово получило огромное значение в классе. «Княжна Нина не соврет», — говорили девочки и верили мне во всем, как говорится, с закрытыми глазами.

Мне была приятна их любовь, но еще приятнее их уважение.

«Радость-папа, — писала я, между прочим, в далекий Гори, — благодарю тебя за то, что ты выучил меня никогда не лгать и ничего не бояться…»

И я рассказала ему в письме все, что со мною произошло.

Как удивился, должно быть, мой папа, получив такое письмо от своей джанночки, — удивился и… обрадовался.

Классные дамы — не только милая, снисходительная и добродушная Генинг, но и строгая, взыскательная Арно — относились ко мне исключительно хорошо.

— Вот ученица, на которую можно положиться вполне, — говорила последняя и в первый же месяц моего пребывания в институте занесла меня на красную доску.

Я не понимала, чем я заслужила подобное расположение. Я делала только то, что диктовало мне мое сердце. «Разве не обязанность каждого человека говорить правду и поступать правильно и честно?» — думала я.

Ложь была мне противна во всех ее видах, и я избегала ее даже в пустяках. Как-то раз мы плохо выучили стихотворение немецкому учителю, и в этот день журнал наш украсился не одним десятком двоек и пятерок. Даже у меня, у Крошки и Додо — лучших учениц класса — красовались нежелательные семерки за ответ.

— Schande! [45] — сердито, уходя из класса, бросил нам, вместо прощального приветствия, рассерженный немец.

Пристыженные сошли мы в столовую к обеду и еще больше смутились, увидя там maman в обществе нашего почетного опекуна и министра народного просвещения. Последнего мы дружно боготворили со всею силою нашей детской привязанности.

Небольшой, очень полный, с седыми кудрями, с большим горбатым носом и добродушными глазами — он одним своим появлением вносил луч радости в институтские стены. И любил же детей на редкость, особенно маленьких седьмушек, к которым питал особенную нежность.

— Уж вы меня простите, — обратился он к старшим, у которых было уселся за столом, чтобы разделить с ними скудный институтский завтрак, — а только вон мои «моськи» идут! (маленьких воспитанниц он почему-то всегда называл «моськами») — и, спеша и переваливаясь, он опередил нас и, встав в первой паре между Валей Лер и Крошкой, прошел так через всю столовую к нашему великому восторгу.

— Что ж вы на урок к нам не заходите, Иван Петрович? — бойко выскочила вперед Бельская.

— Некогда было, мосенька, — отечески тронув ее за подбородок, ответил министр. — А какой урок был?

— Немецкий.

— Ну, и что же?.. Нулей, поди, не оберешься в журнале?

— Вот уж нет, — даже оскорбилась подобным замечанием Кира Дергунова, получившая как раз единицу в этот урок.

— Так ли? — забавно-недоверчиво подмигнул шутивший министр.

— Вот уж верно. Я десять получила.

— Ну? — протянул он, высоко подняв брови. — Молодец, мосенька! А ты? — обратился он к Запольской.

— Двенадцать, Иван Петрович, — не сморгнув, соврала та.

— А ты, Крошка? — зная все наши не только имена, но и прозвища, продолжал спрашивать он.

— Тоже двенадцать, — солгала Маркова и даже побледнела немножко.

— Ну, это куда ни шло… хорошая ученица, а вот что Белка-Разбойник и Кирюша отличаются — не сказка ли, мосеньки, из тысяча и одной ночи? А?

— Нет, нет, правда, Иван Петрович, — запищали девочки хором, — сущая правда!

И к кому бы ни обращался с вопросом наш любимец — отметки выходили на редкость отличными.

— Счастлив же должен быть сегодня Herr Hallbeck, — произнес он не то насмешливо, не то задумчиво.

— Ну, а ты, принцесса Горийская (меня так прозвали институтки), тоже, поди, двенадцать получила? — неожиданно обратился ко мне министр.

Словно что ущипнуло меня за сердце, и оно забилось быстро, быстро.

— Нет, Иван Петрович, — твердо произнесла я, — я получила сегодня семерку.

— Вот тебе раз! — произнес, разведя руками, он и скорчил такую потешную гримасу, что весь стол дружно прыснул со смеха, несмотря на неловкость и смущение.

— А ведь я знал, что эта не солжет, — снова уже серьезно проговорил Иван Петрович, обращаясь ко всем вместе и ни к кому в особенности. — Не солжет, — повторил он задумчиво и, подняв пальцами мой подбородок, добавил ласково: — Такие глаза лгать не могут, не умеют… Правдивые глаза! Чистые по мысли! Спасибо, княжна, спасибо, принцесса Горийская, что не надула старого друга!

И прежде чем я опомнилась, старик поцеловал меня в лоб и отошел к прежнему месту за столом первоклассниц.

— Ниночка, зачем ты нас не поддержала, — капризно-недовольно протянула Додо, не желавшая падать со своей высоты классной парфетки во мнении любимого начальства.

— Да, да, зачем, Нина? — подхватили девочки.

— Принцесса Горийская не может не сунуть свой длинный носик, где ее не спрашивают, — прошипела ядовитая Крошка.

— Ах, оставьте меня, — произнесла я с невольным приступом злости, — всегда говорила и буду говорить правду… Лгать для вашего удобства не намерена.

— Очень похвально идти против класса! — продолжала язвить меня Маркова.

— Молчи, Крошка, — прикрикнула на нее Дергунова. — Нина знает, как быть, и не нам учить ее.

На этом разговор и оборвался. Правда восторжествовала.

Выходя из класса в тот же день, я столкнулась с Ирэн, выписавшейся из лазарета.

— А, принцесса Горийская, воплощение правды! — воскликнула она весело.

— А, фея Ирэн! — вырвалось у меня с неудержимым порывом восторга, — наконец-то я вас вижу!

Она была не одна. Черная, угреватая девушка опиралась на ее руку и смотрела на меня смеющимися и веселыми глазами.

— Это моя подруга Михайлова. Будьте друзьями и не грызитесь, пожалуйста, — засмеялась Ирочка, взяв мою руку, и вложила ее в руку своей подруги.

— Друзья наших друзей — наши друзья, — торжественно-шутливо ответила я, прикладывая руку ко лбу и сердцу по восточному обычаю.

Ирочка засмеялась. Она уже не казалась мне больше прозрачною лунною феей, какою явилась мне в ту памятную ночь в лазарете, — нет, это была уже не прежняя, немного мечтательная, поэтичная фея Ирэн, а просто веселая, смеющаяся, совсем земная Ирочка, которую, однако, я любила не меньше и которую решила теперь «обожать» по-институтски, чтобы и в этом не отстать от моих потешных, глупеньких одноклассниц…

Часы сменялись часами, дни — днями, недели — неделями. Институтская жизнь — бледная, небогатая событиями — тянулась однообразно, вяло. Но я уже привыкла к ней. Она мне не казалась больше невыносимой и тяжелой, как раньше. Даже ее маленькие интересы заполняли меня, заставляя забывать минутами высокие горы и зеленые долины моего сказочно-чудесного Востока.

Уроки, приготовление их, беготня за Ирочкой на половину старших, схватки с Крошкой и соревнование в учении с самыми лучшими ученицами — «сливками» класса, — долгие стояния по праздникам в церкви (которые я особенно любила благодаря торжественной таинственности службы), воскресные дежурства в приемной за отличие в поведении — все это шло заведенной машиной, однообразно выстукивающей свой правильный ход.

И вдруг неожиданно эта машина перевернулась. Случилось то, чего я не могла предвидеть: я нашла то, чего не ожидала найти в скучных институтских стенах.

Стоял октябрь. Гадкая петербургская осень налегла на чахлую северную природу, топя ее потоками своих дождей, нудных и беспрестанных, производящих какое-то гнетущее и тяжелое впечатление. Мы только что вернулись с садовой галереи, на которой гуляли в продолжение всей большой перемены. В сад идти было немыслимо. Дожди превратили его в сплошное болото, а гниющий на последней аллее лист наполнял воздух далеко не приятным запахом. Голодные вороны метались с громким карканьем между вершинами оголенных деревьев, голодные кошки с неестественно увеличенными зрачками шмыгали здесь и там, наполняя сад своим пронзительным мяуканьем.