Лабиринт - Лиханов Альберт Анатольевич (первая книга txt) 📗
Но самое главное – мама к бабке переменилась. Мало с ней говорит – так, о пустяках только, о всяких домашних делах, да и то – перекинутся словом и молчат. Бабка на маму строго взирает, рассматривает ее пристально, будто диковинную бабочку, а мама на ее разглядывания – ноль внимания. Раньше бы бабка про такое мамино поведение высказалась немедленно, а теперь молчит. Чувствует перемену.
И вдруг кончилось бабкино владычество. Будто династия какого-нибудь Рамзеса Второго в учебнике истории.
Толик думал, бабы Шурино царство навечно, навсегда, а если даже не навсегда, то нелегко ее свергнуть будет. А вышло все очень просто. И смешно.
Мыла мама однажды пол. Тряпкой громко шваркала, зло по полу воду гоняла и добралась до бабки с уткнутыми друг в друга тапками. Дулась опять за что-то баба Шура. Характер проявляла. Так вот, добралась мама до бабкиных тапок и вдруг сказала:
– Ну-ка подвинься!
Не стала бабкины ноги тряпкой аккуратно обводить. Баба Шура на нее уставилась, точно филин. Поразилась маминой наглости. Потом губы поджала и отвернулась, будто ничего не слышала.
– Подвинься! – еще раз сказала мама. – Видишь, пол мою.
А бабка оглохла, приготовилась с мамой за такое покушение не говорить, пока сама не устанет.
И тут случилось.
Мама поглядела пристально на бабку, руки о передник вытерла и вдруг – раз! – подхватила стул вместе с бабкой. И на другое место поставила. Толик расхохотался. Будто мебель передвинула, неодушевленный предмет. Да так оно и есть. Какой же бабка одушевленный предмет, коли у нее души нет?
Вот и все. Баба Шура сидела, переставленная, как мебель, из одного угла в другой, и рот у нее сам по себе открылся. А закрыться никак не мог. Сидела бабка с открытым ртом, потеряв всякую царственность и всякую грозность, а Толик все хохотал, радуясь падению императрицы, приветствуя великую домашнюю революцию, и революционная сила – солдаты, матросы, крестьяне и рабыни, вместе взятые, мама то есть, – не выдержала, усмехнулась тоже.
Когда мама взяла деревянный трон и переставила его вместе с бабой Шурой в другое место, Толик удивился: какая она сильная, оказывается! Легко так стул перекинула.
Но, оказалось, мама еще сильнее. Оказалось, это только всему начало. Пролог, как в книгах пишут. Главное впереди было.
С тех пор как бабку свергли, она стала тише воды, ниже травы. Ходит по комнате – еле тапками шуршит, будто они у нее на воздушных подушках. И молится, молится усердно. Возьмет половичок, под коленки подложит и кланяется, кланяется… Раз мама с ней не очень-то говорит, так с иконой переговаривается.
Дальше так было. В субботу мама тесто завела. Утром Толик проснулся, нюхнул – вкусно пахнет. Огляделся, бабка пышки в тряпицу заматывает. Потом платок пониже на лоб натянула, подошла к своей иконе, поклонилась. Такая смиренная, тихая. Аккуратно за собой дверь притворила.
Толику стало любопытно, куда это ее понесло в такую рань. Он вскочил с постели, высунулся в окно.
Внизу, на крылечке, стояла тетя Поля. Бабка поравнялась с ней, затопталась, принялась вокруг оглядываться, будто бы погода ей нравится, – никогда никаких погод не замечала, а тут заметила. Тетя Поля глядит на бабку, едва улыбается, все топтания бабкины понимает, ждет. Ведь с тех пор, с суда, как в коридоре встретятся, друг друга не узнают, а тут топчется баба Шура, – видно, хочет помириться.
– И чего это, Полина, ты тут стоишь? – спросила наконец бабка, невзначай будто так обронила.
Тетя Поля еще хитрей улыбнулась.
– Свежим воздухом дышу. Птичек слушаю, – сказала. – А что делать-то?
– В божий храм идти, – смиренно бабка ответила.
– Так я партейка! – сказала тетя Поля.
Но бабка рассмеялась:
– Какая ты партейка?
Тетя Поля подобралась, будто драться решила.
– А вот такая. Муж у меня партейный был, – значит, и я тоже. – Потом усмехнулась. – Ну а ты-то, Васильевна, хоть не партейка, а неверующая, зачем идешь?
Баба Шура сгорбила острые плечики, прикинулась обиженной, но ничего не ответила, пошла. И вдруг за камень запнулась. Чертыхнулась полным голосом. Тетя Поля усмехнулась, подмигнула снизу Толику, и ему тоже стало весело.
Толик слез с подоконника и увидел, что мама стоит посреди комнаты в одной сорочке и пустую миску из-под теста держит.
– Ты чего? – спросил Толик, но мама словно его не слышала.
– Ах, ты! – сказала она. – Ах ты, проклятая богомолка! Тесто извела и пышки в церковь потащила. Убогим раздавать!
Мама быстро оделась, села на краешек сундука.
– Ах, ты! – повторила с досадой, и лицо покрылось у нее розовыми пятнами.
Вот расстроилась! Подумаешь, унесла бабка пышки, то ли еще раньше было. Но мама все не могла успокоиться.
– Видишь, – говорила она, распаляясь, – видишь, как бабушка бога любит? Ради него нас без еды оставила!
Мама подошла к комоду, отчаянно подергала ящик, где бабка деньги прятала. Бесполезно! Закрыты деньги на тонкий ключик. Ничего не скажешь, устроила им сегодня бабка великий пост. Маме, наверное, отомстить решила. Сиди теперь, жди допоздна, пока она вернуться изволит.
Раньше бы мама только вздохнула да пошла к соседям чего-нибудь перезанять, а теперь никуда не шла, металась по комнате.
– Стыдно ведь! – шептала она. – Стыдно побираться! И ради чего? Ради этого?..
Она остановилась, посмотрела ненавидящим взглядом в угол.
– Все ему! Все! – Мама так это сказала, что Толик понял: конечно, она не про пышки говорит.
– Все богом своим прикрывает! – выкрикнула мама, и Толик увидел, как у нее посветлели от гнева глаза. – И хоть бы верила! А то ведь врет все! Лицемерничает!
Никогда еще Толик не видел маму такой. Ее прямо колотило всю.
– Везде у нее бог! – кричала она. – Гадить – бог! Жизнь всем калечить – тоже бог велит!
Мама вдруг подтащила в угол стул, сняла бабки Шурино божество и уцепилась кусачками за гвоздь, на котором висела икона.
Гвоздь – будто ворона каркнула: «Кр-р-рак!» – из стены выскочил, а мама стояла на стуле и вертела его, разглядывала тщательно. Будто не ржавый гвоздик, а зуб у кого-то выдернула. И удивлялась теперь. И зубу удивлялась диковинному. И тому, что сумела выдрать его, хоть никак на это не рассчитывала.
Толик подошел к иконе, первый раз в жизни близко ее увидел. Отер пальцем со стекла пыль, и круг над головой у святого озарился. Живые глаза на Толика глянули, будто сразу повеселел старец, что его достали из угла.
– Мама, – спросил Толик, – а круг над головой из золота?
– Из золота! – ответила она, усмехаясь. – Из золота, да самоварного.
И вдруг мама подняла руки вверх. Толик охнуть не успел – мелким бисером брызнуло стекло, отскочили какие-то железки, отпали цветочки, лопнул деревянный обод.
Мама стояла над разбитой иконой, и Толик испугался, взглянув на нее. Она снова стала покорной, как раньше. Руки словно плети висели вдоль тела.
Минуту назад он праздновал победу вместе с мамой и удивлялся, какая она сильная, раз выдернула, словно больной зуб, ржавый гвоздь из угла. Он удивлялся маме и не боялся бабки. Мама перенесла ее со стулом, мама сбросила икону, мама ходила прямая и решительная – значит, бояться было нечего. Рабыня расправляла плечи.
И вдруг – грохот. И вдруг – опять рабыня.
Толик вглядывался в маму, волнуясь за нее, понимая, прекрасно понимая, как это непросто – взять и в один миг, в одно мгновенье все переломать. Всю жизнь подчиняться – и вдруг восстать.
– Что будет! Что будет!.. – вздохнула мама, но посмотрела на Толика и, увидев его испуганные глаза, снова стала решительной. – Ну, – сказала она, вздыхая освобожденно, – чему быть, того не миновать! – И пошла за веником.
Когда мама уносила разбитую икону, неожиданно Толик пожалел святого старца с повеселевшими глазами.
«Он-то тут при чем?» – подумал Толик и поглядел жалеючи вслед маме.
2
Бабка вошла, развязала платок, закрывавший лоб, перекрестилась в угол и замерла. Моргнула, моргнула, взглянула на маму, поняла все. Глаза у нее остекленели, и она грохнулась на пол.
