Переправа - Браун Жанна Александровна (читаемые книги читать онлайн бесплатно .TXT) 📗
— Командир у себя? — хмуро спросил он у дежурного по полку.
Черноглазый молодцеватый капитан Потехин выбежал из дежурки, встревоженный непривычно угрюмым видом замполита.
— Никак нет. Полковник пошел в парк. Позвонить?
— Не надо, — сказал Груздев и вышел на крыльцо. Дверь за его спиной резко хлопнула. Груздев поморщился, сообразив, что добряк Потехин скорее всего примет его тон и злой вид на свой счет и будет теперь мучительно перебирать свои, в общем-то несущественные грехи, гадая, который из них вызвал гнев начальства.
Кляня себя за несдержанность, Груздев вернулся. Так и есть. Потехин сидел, как в аквариуме, за стеклянной перегородкой дежурки, подперев печальную голову рукой, и задумчиво крутил в пальцах авторучку.
Увидев замполита, Потехин испуганно вскочил.
— Павел Семенович, если командир позвонит или зайдет в штаб, будь добр, скажи, что я пошел в клуб.
— Есть! — с очевидным облегчением сказал Потехин.
— Кстати, капитан, что ты мне можешь сказать о рядовом Тураеве?
— Только хорошее.
— По всем статьям?
— Практически. Немного замкнут, правда, но я не считаю это недостатком.
— Я тоже.
По дороге в клуб Груздев остановился перед щитом, установленным на плацу. Свет фонаря над входом в казарму лежал на асфальте ровным кругом, высветляя краем середину щита. Сверху из полутьмы на Груздева сурово смотрел солдат с автоматом. Этот щит был во всех частях, где Груздеву приходилось служить или бывать. Выражение лица воина и поза оставались неизменными все последние двадцать пять лет. «Кто он, — внезапно подумал Груздев, — сапер? Артиллерист? Матрос? Летчик? Никто… среднестатистический воин…»
Он ссутулился и грузно зашагал по дорожке, вдавливая каблуки полуботинок во влажную землю.
В фойе клуба было пусто. Из-за двери кинозала слышался грохот орудий и взрывы авиабомб. «Странно, — подумал Груздев, — что за кино об эту пору?» Он заложил руки за спину и пошел вдоль стен, критически разглядывая фотомонтажи и плакаты, прикидывая, как бы можно было оформить клуб, если бы дали штатного художника.
Он остановился перед картиной, висевшей на стене у входа в зал. Картина, изображавшая понтонный мост, по которому под обстрелом переправлялся на вражеский берег танковый десант, была личным достижением Груздева. Осуществлением мечты.
Два года назад в полку недолго служил начальником связи капитан Пронин, закончивший когда-то среднюю художественную школу. Груздев случайно узнал о юношеском увлечении капитана и уговорил его написать картину из жизни понтонеров. Капитан долго отговаривался тем, что забыл, как держат кисть в руках, что у него нет ни красок, ни холста.
— Но в принципе ты согласен? — наседал Груздев. — Идеей проникся? Материалы достанем, только согласись. Умел бы я рисовать — жизни на такое дело не пожалел бы! Только представь: придут в клуб молодые, посмотрят на твою прекрасную картину и проникнутся всей красотой и необходимостью нашей службы. Неужели ты и себя, и молодых такой радости лишишь? Совесть-то у тебя есть?
— Да есть у меня совесть, — сказал вконец измученный капитан, — доставайте краски и холст.
Картина висела в клубе полтора года, и каждый раз, придя в клуб, Груздев хоть на секунду задерживался перед нею.
В кинозале раздался взрыв, затрещали автоматные очереди. Груздев тихонько приоткрыл дверь и вошел.
На экране бушевала война. Из-за темных сосен с оглушительным ревом вылетали танки и с ходу прыгали с крутого берега в реку. Зарываясь по самые башни в тяжелые крутые волны, они вели огонь на плаву, стремясь подавить, смять оборону противника на «чужом» берегу. Следом, точно привязанные невидимой нитью к пенистым бурунам, форсировали реку плавающие бронетранспортеры.
Противник пытался подавить десант огнем артиллерии, не дать ему высадиться на берег.
Голос диктора произнес: «Несмотря на сложные метеоусловия и сопротивление, на северный берег доставлен тактический десант».
Груздев хорошо помнил эти учения. Понтонный батальон, приданный войскам «южных», вышел на разбитую лесную дорогу, когда в воздухе еще висело облако пыли, поднятое танками, и прибыл к месту наводки точно в ту минуту, когда последний бронетранспортер «южных» вышел из воды на «вражеский» берег.
На экране один за другим, делая крутой разворот, КрАЗы задним ходом двигались к урезу воды, соблюдая точные интервалы. Издали казалось, что берег помечен пунктиром, повторяющим каждый изгиб. И один за другим ложились на воду понтоны…
А ниже по течению разгружались буксирные катера. Едва коснувшись днищем воды, они неслись вверх, чтобы звено за звеном подтягивать понтоны к оси будущего моста. Все это: и разгрузка понтонов, и работа буксиров, и стыковка звеньев — производилось одномоментно, человеческий глаз не успевал отмечать отдельные операции, и поэтому казалось, что мост растет сам собой.
Груздев почувствовал, как притих зал. Не слышно ни кашля, ни скрипа стульев.
А на экране по наведенному за считанные минуты мосту уже двигались на «вражеский» берег тяжелые танки и мотострелки.
— Ну как, Иван, абзац? — спросил кто-то впереди.
— Впечатляет, — ответил невидимый в темноте Иван.
Груздев тихонько вышел из зала. Входная дверь резко распахнулась, и в клуб вошел полковник Муравьев. Он шел по просторному фойе на длинных, не сгибающихся при ходьбе ногах, ставя ступни сильно и прямо, и от всей его высокой, спортивной фигуры с откинутой назад темноволосой крупной головой веяло на окружающих холодком высокомерия.
— Здравствуйте, Владимир Лукьянович, — низким звучным голосом сказал Муравьев, — давно прибыли?
— Здравия желаю, Анатолий Николаевич. В восемнадцать десять. Дежурный доложил, что вы в парке. Решил не отвлекать.
Старательно печатая шаг, к ним подошел младший сержант.
— Товарищ полковник, разрешите обратиться к товарищу…
— Обращайтесь, младший сержант.
— Товарищ подполковник, Светлана Петровна передала вам ключ от дома, а то вы утром свой забыли, — сказал сержант и протянул Груздеву ключ. — Они сами во второй роте проводят беседу с личным составом по художественной литературе. Разрешите идти?
— Иди, сынок. Спасибо.
Груздев хорошо знал, что полковник не терпит фамильярности. Даже с ним, своим заместителем, несмотря на теплые, почти дружеские отношения, Муравьев так и не перешел на «ты», считая, что неуставные отношения: «будь другом», «сынки», «ты» — расшатывают дисциплину, основой которой была, есть и будет неукоснительная субординация. Конечно, Груздев мог бы сейчас ограничиться уставным: «можете быть свободны», но даже из уважения к командиру не хотел изменять себе.
Он уже и забыл, когда солдаты и молодые офицеры стали для него «сынками». Как-то незаметно, с годами «спасибо, брат» или «друг» перешло в «спасибо, сынок». За все годы службы Груздев ни разу не унизил солдата или младшего по чину офицера лобовым вопросом: «Как ваша фамилия?», изыскивая любую возможность узнать ее другим путем. Далеко не все офицеры полка разделяли его точку зрения, считая это замполитовской блажью. «Это не блажь, — доказывал Груздев, — а уважение человеческого достоинства. Когда вы идете к нужному вам человеку или к начальнику, вы же стараетесь заранее узнать его фамилию, а не спрашиваете, войдя в кабинет: "Как ваша фамилия, товарищ генерал?"»
На эту тему он не раз спорил с командиром. Анатолий Николаевич Муравьев был толковым инженером, из тех, для кого теория и практика неразрывны. Несуетливым, уравновешенным командиром, умеющим четко определять задачи и не дергать людей по-пустому. Не терял лица перед самым грозным начальством. За все эти качества офицеры полка уважали его, но не любили.
Груздев долго ломал голову, желая понять, отчего нет у командира душевного контакта даже с его ближайшими помощниками?
Сам Груздев высоко ценил командира и судил о нем вначале по себе. Для него отсутствие душевного контакта означало бы профессиональную катастрофу. Груздев тревожился за командира до тех пор, пока не понял однажды, что сам Муравьев совершенно не озабочен отношением к нему подчиненных. Все его мысли и чувства были отданы полку. Муравьев любил полк, как мастер любит слаженный, умный, работающий механизм, а не его отдельные детали. От деталей требовалось одно: быть всегда в рабочем состоянии. Каждое замечание на очередной проверке или учениях Муравьев принимал за личную обиду и долго помнил ее виновнику.
