Алтайская повесть - Воронкова Любовь Федоровна (первая книга .TXT) 📗

Но Чечек поднялась, встала на колени. В глазах ее забегали слезинки, и отблески огня раздробились в зрачках.

– Ой, бабушка, бабушка, – сказала она, – и неужели им было его не жалко?

– Может, и жалко было… – задумчиво ответила бабушка Тарынчак. – Да что же делать: боялись его! Может, потому теперь и воет гора Катунь… Молчит, молчит – да и завоет. А кто говорит, что это она воет перед дождем…

Бабушка Тарынчак докурила трубку, выбила золу и сказала:

– Хватит на сегодня, спать надо. Месяц од-дай [10] – большой месяц. Дни долгие, ночи короткие.

И правда: не успел костер погаснуть как следует, а уже сверху, в дымовое отверстие, засквозила неясная голубизна и птичий голос чирикнул что-то.

Чечек улеглась поудобнее, вытерла глаза и уснула.

На покосе

Утром Чечек разбудила маленькая веселая Чоо-Чой:

– Ты все спишь? На покос пойдем? Нуклай уже приехал завтракать – с зари косил! Наша Ардинэ пришла!

– Эртэ баскан кижи – эки казан ичер (ранняя птичка клюв прочищает – поздняя глаза продирает), – сказала бабушка Тарынчак.

Она возилась около очага, делала лепешки – сырчики – и клала их в дым, на железную решетку над очагом.

Чечек вскочила:

– Ардинэ пришла!.. Бабушка, где умыться?

– А что, каждый день умываться надо? – сказала бабушка Тарынчак. – Ведь вот вы с дедом какие! Только бы и плескались в воде! Много мыться будешь – счастье свое смоешь. Мы в старину, бывало, никогда не умывались, счастье берегли.

– Значит, ты, бабушка, очень счастливая была?

Бабушка Тарынчак вздохнула и не ответила.

– Нет, ты, бабушка, все-таки скажи: значит, ты очень счастливая была?

Но бабушка только отмахнулась от нее:

– Иди, иди! Вот Чоо-Чой тебе польет.

Вода из родника была чистая и холодная. Чечек умывалась, брызгалась, смеялась. Чоо-Чой плеснула Чечек последний раз в пригоршни, а остаток воды вылила ей на голову. Тогда Чечек мокрыми руками умыла Чоо-Чой. Чоо-Чой вырвалась, побежала. Чечек погналась за ней. Крики, смех поднялись на луговине.

– Подожди, подожди! – кричала Чечек. – Вот я сейчас вытрусь да поймаю тебя!..

– Вытрись сначала! – отвечала Чоо-Чой.

– И ты вытрись.

А пока бегали – обе высохли. От холодной воды, от свежего утра, от беготни и смеха Чечек жарко разрумянилась.

И бабушка Тарынчак сказала про себя, поглядывая на нее: «Цветок! Цветочек! Мы, бывало, в старину боялись умываться, боялись счастье смыть. А где оно было, счастье? Его не было…»

И может, вспомнилась в эту минуту бабушке Тарынчак ее молодость. Что такое была она? Разве человек? Как вышла замуж, как надела чегедек, так ни на один день и не сняла его… Работа, нужда, голод… Муж – у бая пастух, байские стада пас и всегда был в долгу у бая… А когда же было счастье?..

И снова повторила про себя: «Не было его… не было…»

После завтрака Чечек убежала с ребятишками на покос.

Много трав расцвело в июльских долинах. Распушила розовые шапочки душица. Пижма – полевая рябина – подставила солнцу свои желтые плоские цветы-пуговицы. Буковица высоко подняла четырехгранный шерстистый стебель с розовым колосом наверху. Неистовой синевой светились дельфиниумы. И чемерица, жесткая, неласковая трава, красовалась нынче белыми звездочками, собранными в густую кисть.

Щедрая роса лежала на травах по утрам. И тогда выходили в долину косилки, и травы ложились ровными рядами по отлогим склонам. Сначала свежие, зеленые, тяжелые, а потом светлеющие под жарким солнцем, они золотились, становились легкими и ломкими.

Такие вот золотисто-зеленые ряды увидела Чечек, когда прибежала в долину. Эти ряды поднимались высоко-высоко по склонам, они разлиновали все окрестные горы до самого подножия тайги, растущей на вершинах.

Все люди, жившие в стане, пришли на покос. Зашелестели под граблями длинные подсыхающие травы. Женщины и ребятишки уходили все выше и выше, разбивая скощенные ряды.

Старый рабочий Устин готовил место для стога – под крутым увалом, под густыми лиственницами.

Солнце пригревало. Июль вдруг взялся за силу и словно хотел наверстать упущенное: и землю прогреть, и хлеба подрастить, и сено высушить. Чечек давно уже сняла свою шапочку с малиновой кисточкой и повесила на мохнатую лапу лиственницы. Лоб и без шапки был мокрый, и гладкие волосы стали влажными на висках.

Ардинэ, старшая сестра Чоо-Чой, давняя подружка Чечек – они вместе учились в начальной школе, – шла рядом с ней. Они ворошили сено, а разговор у них не умолкал – столько надо было рассказать друг другу!

Ардинэ спрашивала про школу – про ту школу, что стоит на берегу Катуни:

– Чечек, а там все русские?

– Почему же все русские? Нет, не все. И русские и алтайцы!

– А может, они смеются над алтайцами, что мы плохо по-русски говорим?..

Чечек усмехнулась:

– Ой, что ты, Ардинэ! Никогда не смеются! Что, Кенскин будет смеяться надо мной?..

Голубоглазое спокойное и немножко суровое лицо старшего друга возникло перед ней и улыбнулось ей краешком рта… И Чечек словно услышала его голос: «Эх ты, бурундук!»

– И кто еще будет смеяться? Мая?.. Она хоть и белая, как кок-чечек, [11] да ведь алтайка тоже. Лида Королькова, подруга моя?.. Что ты! Даже Алешка Репейников, хоть и вредный, а разве будет смеяться? Что ты! Что ты, Ардинэ! Да ведь мы же пионеры – и мы и русские, – все пионеры! Что ты, Ардинэ, что ты!

– Тебе хорошо, – задумчиво сказала Ардинэ, – а у нас маленькие ребятишки дома… Мать мало трудодней заработает, если я уйду…

Чечек даже остановилась с граблями в руках:

– О Ардинэ! А детский сад на что? Что ты! Пускай мать сходит к директору. У нас же детский сад есть.

– Попрошу, – согласилась Ардинэ, – к нашей учительнице схожу. Ты помнишь нашу Аллу Всеволодовну?

– А как же! Алла Всеволодовна добрая.

– К ней схожу – пусть с моей матерью поговорит… А осенью я с тобой на Катунь поеду.

– Ай, было бы хорошо! – закричала Чечек. – Ай, весело было бы! Вместе стали бы яблони выращивать, прививать научились бы и в сортах разбираться… А сажать я уже умею – я уже сажала! Ой, как-то, как-то они там, мои милые яблоньки, мои дорогие, мои тоненькие?..

И Чечек вдруг всеми силами души захотелось очутиться на берегу Катуни, вбежать в школьный сад и посмотреть на свои яблоньки – целы ли? Не сломал ли кто? Не напала ли на них тля? И сколько на них новых листиков распустилось?..

– Их там берегут наши ребята, которые в том колхозе живут, – сказала она. – Они обязательно их берегут… – И, вспомнив «тот колхоз», добавила: – А знаешь, Ардинэ, там все в избах живут. Там все в деревянных избах живут: и русские и алтайцы. А наших аилов даже не строят совсем.

– У нас в бригаде тоже будут избы строить, – сказала Ардинэ, – лес возят… Баню уже построили. А что, Чечек, в избе хорошо жить?

– Никогда не буду в избе жить! – вдруг крикнула Чоо-Чой. – Там пол мыть надо!

– Э, поживешь немножко, так обратно в аил не пойдешь, – ответила Чечек. – И ты, ленивая Чоо-Чойка, березовая чашечка, [12] тоже вымоешь пол да скажешь: «Вот как в моем чистом доме хорошо!»

Вольные запахи шли по долинам – пахло сеном, пахло разогретой хвоей, и с соседнего поля вместе с гулом трактора доносился запах бензина и свежевспаханной земли.

Чечек слышала, как соседки спрашивали бабушку Тарынчак:

– Гостья у тебя? Внучка?

– Внучка, – отвечала бабушка, – бедовая внучка! В русской школе учится. Книги читает – какую хочешь русскую книгу прочтет!.. А песни какие знает, послушайте-ка! Да еще хочет по всему нашему Алтаю садовые яблони сажать.

– Какие садовые яблони?

– Не знаю… Говорит, большие яблоки на них растут.

– Ишь ты! Вот бедовая внучка!..

Тихие, знойные, медленные протекали часы. Говор постепенно примолк. Чечек уже набила мозоль на ладони, а смуглая Ардинэ то и дело останавливалась, сдвигала свою шапочку на макушку и вытирала лоб.