Нам вольность первый прорицал: Радищев. Страницы жизни - Подгородников Михаил Иосифович
Радищев вскоре сообщал Воронцову: "Правду говорили, будто здешние люди, во всяком случае некоторые из них, самый что ни на есть дурной народ, и это заставляет меня торопиться с отъездом… Меня уверили, что кто-то хочет донести Сенату, будто ко мне здесь относятся лучше, нежели я того заслуживаю".
…Звенели полозья саней в морозном остекленевшем воздухе. Мрачная тайга подступала к безлюдной дороге. Радищев со страхом оглядывался на закутанных детей: как они выдержат такой путь. Елизавета Васильевна ласково улыбалась ему одними глазами, подбородок и нос прятались в теплом платке.
За ними следовал возок с усиленной вооруженной охраной.
Дом к утру остывал. От рта поднимался пар. Радищев вставал рано и, наскоро одевшись, спешил к печи. Он всегда сам разжигал дрова. Малая утеха, но она приносила удовольствие: тепло возвращалось в дом от его рук.
Елизавета Васильевна сдерживала кашель, чтобы не пугать мужа нездоровьем. Он слышал это приглушенное, задавленное покашливание и приходил в отчаяние. Что делать? Его врачебные усилия были безрезультатны. Мороз обжигал слабые легкие Елизаветы Васильевны. Но она не слушалась его приказа не выходить из дома.
Как не выходить? А кто же тогда хозяйство будет вести? В постели лежать — к могиле бежать.
Она шла к исправнику просить дров, с казаками договаривалась о рыбе, заседателю Дееву несла деньги за сено. Александр Николаевич старался ее опередить в хозяйственных заботах, но она все мелочи в уме держала и была хитрее.
— Я уже сделала, иначе бы забыла, у меня скверная память, — с невинным видом говорила она, и торжество светилось в ее глазах.
Он воздевал в бессилии руки к небу.
Но утро было его торжеством: и печь растопить, и кофе сварить. Последнее он никому не доверял — ни слуге, ни жене, и по всему дому распространялся знойный запах кофе, напитка божественного, в котором теперь не угадывались пот и кровь далеких рабов.
К полудню из-за гор выходило солнце, серебром искрился морозный узор на маленьком оконце в кабинете, и настроение поднималось. "Вот видишь, я совсем не кашляю, — замечала Елизавета Васильевна. — Жизнь есть движение".
Он много двигался. Он работал одержимо, с яростью, словно боясь на минуту остановиться и затосковать.
В Илимском остроге зимой все как будто застывало в неподвижности. В долине, окруженной лесистыми горами, солнце медленно перекатывалось в цепенеющем воздухе. Почти не было ветра, и дымы из труб выстраивались столбами. Собаки прятались от холода в укромных местах, люди предавались Бахусу: хлебного вина на купеческих складах хватало — по четверти ведра на человека, если считать население на пятьсот верст вокруг, включая женщин и детей.
45 домов, 250 душ обоего пола — весь Илимск. Высокий черный забор и несколько деревянных башен служили защитой от нападения туземных племен.
Но нападения не было. Нападали только болезни.
После завтрака Радищев принимал больных. Он прививал оспу, лечил обмороженных, при желудочных болезнях давал настои трав. Он не мог устраниться от врачевания: небесные светила не устраняются от начертанного пути.
После медицинских занятий он садился писать письма родным и Воронцову. Александр Романович интересовался всеми обстоятельствами жизни, а пуще всего экономическими. И Радищев сообщал ему о цене на хлеб, о пушнине, которая идет из Якутска вниз по Лене, о ценах на белку, о торговле с китайцами через Кяхту.
С письмами часто приходилось спешить, потому что ждали нарочные в Иркутск и надо было использовать эту возможность, не обращаясь к нескромной любознательной почте. Покончив с письмами, он шел к казакам потолковать. Заходила речь и о Светлой горе.
О Светлой горе в Илимске говорили с таинственными лицами. Из рассказов выходило, что недалеко от острога есть гора, которая сверкает под лучами солнца: так много в ее недрах серебра. Где же такая гора? Ответы были путанны, казаки скребли в затылках, переглядывались: а на что ссыльному барину знать? Александр Николаевич начинал пылко рисовать картины будущего, когда из недр извлекут сказочные богатства и дальний угрюмый край их расцветет. Казаки поддакивали, говорили, что дело, конечно, хорошее, надо добыть клад, но искать вместе не соглашались, оправдывались хозяйственными заботами. Удалось только узнать, что серебряная залежь находится где-то в верховьях Илима, верстах в пятидесяти.
Пришло лето, и Радищев решил отправиться на поиски Светлой горы. Вместе с сыном, десятилетним Павлушей, они наняли лодку, на веслах которой сидели дна казака, и двинулись в путь.
На место прибыли глубокой ночью. Утром, после ночлега в деревне, Радищев уговорил старосту Федора Утина показать рудную залежь.
— Это можно, — сказал староста и настороженно ощупал глазами гостей. — Только деньги вперед: что зря сапоги бить.
Радищев с готовностью уплатил.
Они пробирались сквозь лесную чащу, Александр Николаевич горячо объяснял, что их деревне весьма повезло, серебряные рудники совсем изменят здешнюю жизнь. Староста отвечал односложно, но соглашался. Павлуша путался в высокой мокрой траве. Радищев в тревоге оглядывался, но мальчик весело улыбался, как будто дорога ему была нипочем.
— Ну, ваше благородие, теперь на верхотуру лезть придется, — сказал староста, глядя в сторону.
— Что ж, полезем.
Однако трудно будет. Может, вернуться лучше?
— Нет, коли решили — пойдем.
Склон был крут, как стена. Они цеплялись за каждую неровность. Мошка облепляла лицо и руки.
Наконец достигли вершины. Они стояли на небольшой поляне, к которой враждебно подступала лесная чаща.
— Вот, стало быть, тут, — угрюмо сказал староста. Земля чернела вокруг — не манила серебряным сверканием.
— А ты не ошибся? — спросил Радищев с недоумением.
— Может, маленько ошиблись, — вяло ответил проводник и начал ходить вокруг, делая вид, что ищет.
— Ты, кажется, мне голову морочишь?
— Никак нет, барин. Здесь должно быть… Однако нас в сторону чуть отнесло…
В глаза староста не глядел и разводил руками.
— Однако ты порядочная каналья. Ну, ладно, меня надул, мальчика бы пожалел, — в сердцах сказал Радищев и стал спускаться вниз.
— Напрасно ты, барин, бранишься. Сейчас не нашли, после найдем…
В Илимске долго потом толковали о радищевском предприятии. "Знатно Федор его поводил, — с удовольствием говорили жители. — Наш клад, а петербургским сюда нечего лезть!" "Хотел себе миллион составить, а нам шиш! Нас не обманешь!" Когда кто-нибудь в сомнении замечал, что серебро надо бы извлечь из земли и начеканить монет или в Кяхту слитки отвезти, ему тут же возражали: "Хлеб у тебя есть, и рыба есть, и вино. Что же еще надо? Завод сделают — в кабалу пойдешь…"
Радищев сообщал Воронцову: "Местный житель любит лукавить и обманывает, сколько может, даже в случаях, когда правильно понятая выгода заставила бы его предпочесть честное отношение. Он отстраняет от себя и пытается уклониться от всякого новшества, от всякого соседства с людьми".
Светлая гора оставалась неоткрытой.
Год истек, отпуск у Воронцова кончился.
Платон Зубов то и дело отпускал нелестные слова в адрес президента Коммерц-коллегии. "Да он не знает дела!" — восклицал Зубов. "Он не знает отечества] — охотно поддерживал кое-кто из придворных. — Он отлично воспитан, обладает обширными сведениями, но не понимает русских людей!" — "Очень справедливо", — соглашалась императрица.
Платон был горд тем, что никогда не брал подарков от государыни. Он решительно отказывался от монаршей милости. Доход был другим — верным: взятки. Приток их возрастал с каждой его новой должностью, которых было так много, что Зубов, забывшись, иногда отдавал строгое распоряжение самому себе. Постепенно все государственные дела перешли к нему. С помощью взяток дела решались мгновенно, и императрица повторяла, что это величайший гений, которого в России когда-либо видели…
