Любимая улица - Вигдорова Фрида Абрамовна (электронные книги без регистрации .txt) 📗
— Дорогой друг!..
Больше Поливанов не хотел слышать, что он «дорогой друг». Он слышал это с самого утра, с него хватит.
«Поливанов, перестаньте дурить», — говорили ему одни. «Да что вы, сами не понимаете?» — говорили другие. «Подите выпейте валерьянки, — советовали третьи. — Зачем вы ломитесь в открытые двери? Шеф вас любит, как родного сына. Но терять из-за вас свое место он все-таки не хочет».
Последние недели Поливанов жил мыслью об этой статье, она не давала ему покоя, даже дома только и разговору было что о ней.
— Митя, неужели же не напечатают? Ведь несправедливо! — говорила Аня.
— Папа, а ты им скажи! Что в самом-то деле! — не отставала Катя.
Саша молчала. Но он знал, что она думает. Когда он сказал: «Знаешь, в редакцию пришло письмо. В университет не приняты получившие восемнадцать из двадцати возможных и зачислены получившие тринадцать», Саша спросила:
— Ты напишешь об этом?
В ту минуту он еще не знал, будет ли писать. Но после ее вопроса поехал в университет и стал читать подряд личные дела всех, кто принят на истфак. Он видел экзаменационный листок девушки, набравшей восемнадцать баллов из двадцати. Профессор, принимавший экзамен по истории, нашел нужным отметить ее выдающийся ответ — по специальному предмету у нее «пять с плюсом»! Но она не принята.
А вот юноша — у него пятнадцать баллов из двадцати. Он принят. Вот девушка — у нее тринадцать баллов из двадцати. Она принята. Какие же это обстоятельства сделали тринадцать проходным баллом? Девушка — дочь заместителя министра. Отец юноши — преподаватель университета.
— Ну как, — сказал он Саше, — писать?
— Конечно, писать. Знаешь, как я назвала бы эту статью? «Доброе имя». Доброе имя, полученное от родителей — большое счастье, но оно не должно облегчать жизненный путь.
И он написал статью. «Нельзя, — писал он, — чтоб заслуги отцов механически становились заслугами детей. Чтоб перед одним жизненная дорога лежала как есть, незамещенная, со всеми ухабами и препятствиями, а перед другими с первой минуты открывалась гладкая, услужливо покрытая асфальтом». Он написал статью о том, что всякая правда становится ложью, если считать, что для одних она хороша, а другие и без нее обойдутся. Для всех одинаково должно стать непреложным: доброе имя, высокое положение отца не дает никаких прав, оно только обязывает.
Вот так он написал и верил, что статья увидит свет. Она была сдана в набор, сверстана, она должна была идти в номер… И вот редактор сказал «не пойдет».
Поливанов шел по коридору редакции не оглядываясь, не здороваясь со встречными. Дробно, наперебой стучали машинки в машбюро. Кто-то кричал:
— Отрежьте хвост у Перепелкиной!
— Я официально заявляю, что больше ни строки не сокращу! — истерически кричал в ответ женский голос.
Все это смешалось для Поливанова с бешеным стуком его сердца. Он сейчас терпеть не мог себя, свою статью, редакцию. Ему было худо, а между тем, если поглядеть со стороны, по редакционному коридору, по узкой ковровой дорожке, спокойно шел человек высокого роста, тщательно выбритый, в чистой рубашке. Он шел походкой, которая со стороны могла показаться самоуверенной. Никто не догадался бы, что этот человек полон ненависти и жаждет гибели чуть ли не половины редакции.
— Дмитрий Александрович! — окликнули его.
Навстречу шла Лаврентьева. Она, видимо, только что поднялась по лестнице и чуть задыхалась.
— Что с вами стряслось? — сказала она. Ее голос звучал участливо, пристальные серые глаза глядели спокойно и дружелюбно.
— А, это вы, Марина Алексеевна, здравствуйте! Со мной ничего, — сказал он, и стоило ему это сказать, как рухнуло все, чем он держался, и он заговорил обо всем, что мучило его с утра, что не давало ему покоя уже несколько дней. Он старался говорить сдержанно, а губы не хотели слушаться, они дергались, и он сам это чувствовал. — …Дело не в том, что забраковали материал… Это бывает… Но каков аргумент?.. «Почему это вы, Поливанов, тащите в газету один негативный материал за другим?» Нет, лучше камни таскать… Лучше… Да стану я шофером, в конце-то концов… Не могу я сесть снова за стол, потеряв к себе всякое уважение. От одной профессии, от самого любимого дела мне пришлось отказаться. Так не для того же, чтоб делать что-нибудь и кое-как. Так вот, поймите: дошло. Трусость, подлость и мерзость! Поймите…
— Что ж, — ответила она, не повышая голоса. — Я-то понимаю. Но оттого, что вы мне все так великолепно рассказали, дело не подвинется. Что ж шуметь в коридоре. Крик ничего не меняет. Надо стукнуть по столу.
— Стучал!
— Плохо стучали. Впрочем, стучать по столу кулаком тоже не так уж полезно. Ну, какой же смысл? Стол пострадает, кулак тоже. Я лично считаю, что…
— Только не говорите, что мне надо выпить валерьянки…
— Нет, этого я вам не скажу. Прежде всего успокойтесь и, если верите в свое, идите прямо к шефу и, глядя прямо ему в глаза, скажите, что он трус… Один раз — от неожиданности — и поможет. Я не поборница сермяжной правды, я бы так не сделала. Но каждый должен действовать так, как свойственно ему. И если после этого шеф вас не уволит — я на это очень надеюсь, — у меня есть к вам серьезное предложение. А за баранку вы сесть успеете, с этим спешить не надо. Итак, к шефу!
И он сделал это: он пошел к редактору. Правда, он не сказал: «Вы трус». Он… как бы это сказать… отредактировал эту фразу. Он сказал:
— По-моему, это — трусость.
Шеф не оторвался от газеты, которую не спеша просматривал. Переворачивая страницу, он холодно произнес:
— В последних ваших материалах, Поливанов, наблюдается, м-м-м… определенная тенденциозность. Некое определившееся стремление к м-м-м… негативной стороне действительности… Нашу задачу, задачу газеты… м-м-м… я вижу в другом…
Поливанов слышал это не однажды. Ну что ж, хуже не стало. Стало ли лучше, этого никто не знал. И вообще, что за этим последует, было неизвестно. Но это было позади. Все.
— Ваше приказание выполнено, — сообщил он, разыскав Марину Алексеевну в буфете за стаканом кофе. — Какие будут дальнейшие распоряжения?
Она не ответила. Надкусила печенье и сказала:
— Вот что. В разъездной редакции не хватает очеркиста, фотокорреспондента и очень бы не помешал шофер. Как я понимаю, вы — едины в трех лицах. Вы есть тот самый человек, которого нам не хватает. А вам — верьте моему опыту — очень полезно будет исчезнуть из редакции на неделю другую.
И она снова принялась за свой кофе.
— Я подумаю, — ответил Поливанов.
Через неделю после Митиного отъезда пришла телеграмма из Калуги: «Несчастье. Выезжай с Аннушкой».
Саша держала в руках телеграмму, читала и перечитывала ее. «Несчастье. Выезжай с Аннушкой». Николай Петрович заболел? Нет, умер. Здесь это не сказано. Но это так.
Они выехали в тот же вечер. Аня, убаюканная равномерным стуком колес, крепко спала, а Саша не могла заснуть. Пыталась — не вышло. В купе было полутемно. Храпел на верхней полке пассажир. Внимательно поглядывал на нее сосед, сидевший по другую сторону столика. Он был молод и словоохотлив:
— Вы в Калугу домой? В командировку?
И так не хотелось отвечать, что на этот раз ее ведет в Калугу горе.
Она ездила в Калугу трижды. В первый раз с Андреем. Сначала они долго стояли у окна и глядели на проплывавшие мимо поля, деревья. Потом она легла, и Андрей долго сидел рядом… Было много народу, и они стеснялись даже разговаривать. Он залез на свою верхнюю полку, но она знала, что он не спит. И лишь когда погасла белая яркая лампа и загорелся синий огонек, он робко свесил навстречу ее руке свою руку. Руки соединились и расстались. Он был тут. Ее щека лежала на ладони, которую только что тронул Андрей. И тогда она уснула, дождалась утра.
Второй раз она с Аней ездила в Калугу накануне войны, три года спустя после смерти Андрея.
Николай Петрович встретил ее на вокзале. Она видела его через стекло: сухое лицо, очки, седые волосы. Он был подобран, строг. Увидев его, Аня крикнула:
