История Мурочки - Шиль Софья Николаевна (библиотека электронных книг txt) 📗
Валентина стояла и дивилась.
Дети вытаращили глазенки на черную барышню и не хотели раздеваться. Но няня усадила их на скамеечку и раздела; мальчик и девочка побежали со всех ног через большие комнаты к себе в детскую.
— Хотите, пойдем к ним? Они сейчас будут завтракать.
Валентина была на все согласна, только бы видеть ее и слушать её речи.
Итак, они пошли в детскую. Там стояли две кроватки, большой низкий стол и такие же низкие стулья. Нянюшка кормила детей рисовой кашкой, а мать стояла и рассказывала Валентине, какие шалунишки её детки.
Валентине странно было видеть Миньону в этой домашней обстановке. Ведь она воображала, что увидит ее в каком-нибудь сказочном наряде, за роялем, за пением, а эта красивая женщина в белом домашнем платье была у себя дома не принцесса и не волшебница, а просто счастливая и добрая мать.
Она обняла Валентину (как она задрожала от счастья!) и сказала, нагнувшись к ней:
— Отчего вы в трауре?
— Сестра моя Гандзя умерла, — сказала Валентина дрогнувшим голосом.
Онегина провела рукою по её волосам, таким густым и темным.
— А ваши знают, что вы пришли ко мне?
— Нет.
— Нехорошо!
— Ради Бога, не сердитесь! Я потом сама скажу им, все скажу, только не гоните меня.
Опять раздался звонок.
— Я теперь пойду, — заторопилась Валентина.
— Карточку вы хотели.
— Ах, пожалуйста…
Вот и все. Чудный сон окончился. Валентина с пылающими щеками уже стоит на улице, с новой карточкой в кармане, и в своем смятении не знает, куда идти… В гимназии еще уроки, да она слишком, возбуждена, чтобы идти в гимназию. Итак, она возвращается в гостиницу к матери и говорить ей, что вернулась потому, что голова разболелась, и все равно учиться нынче не в состоянии. У неё такой измученный вид, что добрая мать укладывает ее на диван за ширмами и ходит на цыпочках, чтоб она уснула. А Валентина лежит с закрытыми глазами, её лицо пылает, она улыбается блаженной улыбкою, и рука её держит в кармане заветный портрет.
XVII
Ночи
Онегина и не подозревала, что каждое её слово, каждая вещица в её комнатах были известны каким-то совершенно чужим для неё гимназисткам, о существовали которых она — знаменитая, счастливая и богатая женщина — и не подозревала.
Но имя её повторялось ими на все лады. Все они знали, что ее зовут Нина Аркадьевна, что она совсем не Онегина, а Соболева; знали, что муж её офицер и, должно-быть, важный, по тому что на его мундире много золотого шитья; знали, что дети у неё — Милочка и Славчик; знали, что она любит шоколадные конфеты, а из цветов — белую сирень…
Для того, чтобы не оставалось ни малейшего сомнения в справедливости всех слов и описаний, Валентина приносила от неё в своем кармане веточки белой сирени и шоколад, и хотя последний появлялся из кармана в до вольно-таки жалком, измятом виде, — все же и Мурочка, и «Комар», и Люся (ночью), и Наташа (в классе) могли попробовать этих конфет и насладиться ими. Остальное добавлялось воображением, и все они мечтали теперь о голубой атласной гостиной и о белых платьях с широкими кружевами.
Портрет Онегиной стоял у Валентины, заменив собою Миньону. На новом портрете она была еще очаровательнее, потому что изображала принцессу с короною в пышных волосах.
По вечерам в спальне долго шептались и разговаривали. В темноте казались еще чудеснее рассказы Валентины. Иногда только Люсенька своею обычною рассудительностью нарушала очарование и говорила, что нехорошо с её стороны обманывать мать и лучше бы уж вместе с нею ездить к Онегиной. Но Валентина вся вспыхивала и шептала возбужденно:
— Да, если б я наверно знала, что папа позволить, — но, может быть, и не позволить, тогда я с горя умру, умру!
— Тише, — дергал ее за руку «Комар».
— Я думаю, лучше поступать открыто, а не исподтишка.
— Может быть, ты уже собираешься вы дать меня? — с ожесточением накидывалась на нее Валентина, а Мурочка шептала:
— Да что ты, разве можно?
— Кажется, знаешь сама, что не выдам, — говорила спокойно Люсенька. — Я только свое мнение высказываю.
Иногда перессорятся и полезут каждая в свою постель, и долго лежат возбужденные, думая об этой удивительной, чудной Онегиной. Иногда же говорят, говорят так, что Доротея Васильевна придет и строго прикажет им идти спать.
Мурочка от путешествий босиком по холодному крашеному полу часто простужалась; у неё поднималась невыносимая зубная боль, и она ворочалась на кровати и тихонько стонала.
Тогда Люся вставала, давала ей одеколону, растирала щеку, обвязывала ее ватою. Люся вообще все больше и больше привязывалась к Мурочке и была с нею, как старшая сестра.
Мурочка любила Неустроеву, но была с нею, как и со всеми, довольно скрытной.
Одному она страшно завидовала — это смелости и энергии Валентины. Разыскать своего ку мира, суметь познакомиться с ним, бывать наперекор всем обстоятельствам и всегда знать, что скоро опять увидишься и наговоришься, — ну, как не завидовать ей?..
Мурочка думала об Аглае Дмитриевне и ломала голову, как бы ей познакомиться с нею, — но ничего не выходило, потому что отлучиться из общежития было немыслимо.
И Мурочка терзалась мыслью, что она раз мазня и мокрая курица, что Флора на её месте наверное нашла бы исход, а она только вздыхает и томится.
И она презирала себя.
Среди всех этих треволнений довольно-таки полиняло и потускнело то внезапное желание учиться и читать, которое когда-то обуяло их всех. Те самые девицы, которые спохватились и решили, что нельзя терять драгоценное время даром, что надо читать, читать и читать, — теперь бродили с мечтательными глазами и бессовестно ленились. Про Валентину и говорить нечего: ей было не до науки; но другие тоже как будто заразились её ленью и забросили книги. Одна только Мурочка, чтоб заглушить свою тоску и недовольство собою, сидела, подолгу уткнув нос в книгу, и к ней уже обращались все, как будто она была кладезь премудрости.
Мурочка читала всякие книги с одинаковым рвением. Она любила повести, историю и еще, пожалуй, путешествия, но ради Аглаи Дмитриевны брала и другие книги: о птицах и зверях, об уме насекомых, о прошлом земли. И такие книги оказывались замечательно интересными, только трудно было заставить себя прочесть первые страницы.
Но Мурочка заставляла себя и торжествовала победу над самой собой.
Зато потом можно было с чистой совестью читать длинную повесть.
Нельзя сказать, чтоб от этого постоянного сидения над книжкой Мурочка цвела здоровьем. Она стала еще тоньше и выше, у неё часто болели голова и зубы. Вообще она раскисла и стала не похожа на себя, и даже в зеркало было противно смотреть, — так не нравилось ей собственное вытянутое и кислое лицо.
Тея теперь уже ни одного вечера не пропускала, чтобы не зайти в спальню, где собирался клуб говорильщиц, и разгоняла их, чтобы они могли выспаться. У Валентины и Люси здоровье было завидное, но Мурочке и «Комару» нужен был и отдых и покой.
И гимназическая докторша опять прописывала им железо и молоко, накладывала запрещение на книги и приказывала подольше гулять. Но Мурочка не розовела и не полнела, а все оставалась худой, как щепка, и желтой, как лимон. За неимением книг она сидела за дневником и строчила, строчила.
