Из Гощи гость - Давыдов Зиновий Самойлович (читать книги регистрация TXT) 📗

И слышит в скважище — скрипит оттуда старчище.

«Я есмь, — скрипит, — апостол Петр».

«Петр, Петр!.. — восклицает бражник. — Вспомни, Петр, когда Христа на распятие взяли, и ты тогда от господа трижды отрекся. И для чего вас, таких отступников, в рай берут! Почему ты в раю живешь? Ну-ко, молви!»

И отошел Петр прочь от райских стен, со страху и от ужаса весьма посрамлен. Бредет кое-как в какую-то кущу [53], в самую гущу. А бражник-забулдыга, винопийца-невер опять толчется в райскую дверь: к богу в рай ему охота. Кинулся апостол Павел к воротам. Бежит-кричит, бьет себя в грудь:

«Нельзя сюда бражникам, нельзя сюда отнюдь!»

«А ты кто таков, господине?» — молвил ему учтиво бражник.

И слышит — сызнова скрипит ему в скважник:

«Я есмь Павел, апостол господень».

«Ой, беда мне с вами, с апостолами, сегодня! Апостол ты, а мученика Стефана каменьем побил… Я же, бражник, никого не убил. И почему ты, убийца лютый, в раю живешь?»

Услыша это, отбежал и апостол Павел прочь; бежать ему не лень, в зеленые кущи бежит, как олень…

Дорога, поросшая лесом, стала подниматься в гору; пошли шагом кони, а Отрепьев плел свою потешную повесть, пока не оборвал ее на полуслове и коня своего не остановил. Справа, из-за желтых кистей расцветшего барбариса, послышалось Отрепьеву будто шипение.

— Гадюка али косолапый? — молвил чернец и вытащил из ножен саблю.

Но кони стояли смирно, потопывая копытами, помахивая хвостами. Князь Иван выхватил кремневый пистоль из-за пояса, соскочил с коня своего и двинулся к кустарнику. Он продрался сквозь колючие ветви, кружившие голову тяжелым запахом, и увидел на полянке, на солнцепеке, человека не человека — неохватную тушу, человечью, всю поросшую густым темно-рыжим волосом по широкой груди, и по коротким ногам, и по брюху, огромному, как стрелецкий набат [54]. «Козодавлев!» — вспомнил князь Иван иноземца, указавшего ему когда-то на пана Феликса. И на мгновение возник перед князем Иваном двор Козодавлева на Покровке за погорелым Николой, бегущая по двору девка и запах у рыцаря на лестнице, такой же тошнотворный, как и этот, издаваемый кустами барбариса. Князь Иван только и развел руками от такого дива.

А это и впрямь был из города Далена рыцарь Косс. Искусанный гнусом, с припухшей губой, с волдырями и кровоподтеками, цветшими у него по всему телу, он голый лежал на траве и сопел, и живот его равномерно то набухал, как огромный пузырь, то опадал, как в безветрие стяг. И подле не видно было ничего — ни шапки, ни палки, ни нитки, ни тряпки.

Князь Иван подошел к иноземцу и поторкал его носком сапога. Рыцарь, как ни был толст, а резво вскочил на ноги, бросился на князя Ивана и схватил его за грудь. Но князь Иван ударил Косса коленом в обвислый живот, и рыцарь со скрежетом и воплем снова пал наземь.

XVI. Бегство рыцаря Косса

Года четыре прошло с тех пор, как побывал князь Иван на дворе и в доме у рыцаря Косса из города Далена. Молодой человек в цветной однорядке запомнился тогда ротмистру, и он поджидал сына воеводы Хворостинина в ближайшее воскресенье и в следующее. Крепко досадовал потом ротмистр, что упустил такую птицу, которая для нужных ему целей могла быть почище и дьяка Туленинова и подьячего Осетра. Да, кроме того, дьяку и подьячему за все платить надо было: не показав им талера, не выжать из них было слова. А простоватого княжича можно было поддеть чем-нибудь другим: книжкой с картинкой или какой-либо заморской безделкой… И талеры остались бы в тайнике за зеркалом, у ротмистра в кошелях.

Но княжич, видимо, не так был прост, как показалось это не в меру дошлому ротмистру Коссу. Ведь повадился же княжич к капитану Заблоцкому, и ротмистру Коссу это было известно; а вот на Покровку в корчму за Николою Мокрым не приходил больше княжич. Делать было нечего. Ротмистр потеребил свою бородку, покопался в ней пальцами, потешился у раскрытого окошка табаком дымным и, завидев пробиравшегося к нему вдоль прясел дьяка, снова заперся с ним в своей горнице.

Настало время, когда рыцарь Косс готов был весь: и котомки с кошелями от золота и серебра распирало, и множество камней драгоценных было в платье зашито, и заветный свиток, на пергаменте писанный, «Генеральный план обращения Московского государства в провинцию имперскую», уложен в короб. Ротмистр прицепил к поясу небольшой меч с эмалевой рукоятью, сел на вороную аргамачиху [55] и поехал в Иноземский приказ. Там он бил челом и боярину-начальнику, и подначальным дьякам, и орде подьячей — всему крапивному семени, каждому по его силе и положению. Сославшись на непомерные труды и близкую старость, просил ротмистр отпустить его из Московского государства в родную землю, в именитый и славный город Дален.

Но в Московское государство было, по-видимому, легче въехать, нежели покинуть эту страну, которая всегда была настороже. Боярин-начальник хоть и не отверг подарков, выложенных ротмистром на угольный столик под образами, а обратился к иноземцу с таким словом:

— Бранные труды твои, Мартын, известны великому государю Борису Федоровичу всея Руси. Али за многие службы, и за старание, и за храбрость, и за правду, и за проливаемую кровь не жаловал тебя великий государь дворами, угодьями, денежным жалованьем и хлебным кормом? И против вора, назвавшегося царевичем Димитрием, не посылан ты, как того за немощью твоею ты хотел. Почему же, забыв государеву ласку, хочешь за рубеж отъехати к шведскому королю либо к польскому, к государевым недругам? А ты бы, Мартын, попомня государеву ласку, и еще б ему постарался, великому государю всея Руси. А и тебе за ту службу от государя будет похвала.

Косс попятился к угольному столику и к тому, что уже положил он, прибавил еще боярину в почесть и дьякам не в обиду. Боярин и этого не отверг, но отпуска ротмистру из Московского государства не дал, да еще и наказывал, чтобы иноземец и в мыслях того не держал. Ротмистр понял, что таким способом не добиться ему ничего, и стал подумывать, как бы выйти ему из Московского государства тайно.

Время было смутное… «Тяжёли время», — вздыхал ротмистр Косс, поглядывая из окошка на слонявшихся по двору пьяниц. Пропившиеся дотла в ротмистровой же корчме, они на последнюю копейку играли в плашки либо, лежа в тени у амбаров, заводили такие речи.

— Житье, братаны!.. — говаривал распухший мужичина в заячьей бабьей шубе, накинутой на голые плечи. — Слава отцу Иванцу и сыну Селиванцу, житье какое!

— Житье ж!.. — вздыхал другой, в широких казачьих шароварах. — Ни те бражки опохмелиться, ни те табаку накуриться.

— Похожу, погляжу, — молвила как-то заячья шуба, — да и вовсе отсель убежу… К литвякам подамся…

— Коровий ты хвост! — откликнулся казак. — Али не знаешь: курчонку не пройти, не то что человеку.

— Отчего ж так?

— Заставы по рубежу крепки, на Смоленск, на Чернигов…

— Сказывали… скоро полегчение будет, — наклонилась шуба к казаку: — перемена…

— Перемены и жди, братан, — буркнул куда-то в сторону казак.

Наслушался таких речей ротмистр Косс и сам стал ждать перемены. Она пришла неожиданно в весенний день вместе с протяжным гулом панихидного колокола, оповестившим народ московский о смерти царя Бориса. Тут такое поднялось, сколько людей выбежало из Москвы к Димитрию на поклон, а ротмистрову корчму чуть дотла не разнесли бражники, выпив все вино, своротив скулу татарину Хозяйбердею и вытолкав и вовсе на улицу жёнку, прозвищем Манку.

Ротмистр не ждал долго. И так сколько потеряно было дней напрасно, сколько времени лежала без всякого движения законченная рукопись, замечательный ротмистров пергамент, так называемый «Генеральный план»! В одну неделю распродал Мартин Косс свои дворы и всякую дворовую рухлядь и, не сказавшись никому, выехал на рассвете с татарином Хозяйбердеем на Серпухов да на Тулу, чтобы оттуда поворотить на Брянск, да на Новгород-Северск, да на Великую Весь — на литовский рубеж.