Чудеса в Гарбузянах (илл. А.Василенко) - Нестайко Всеволод Зиновьевич (прочитать книгу TXT) 📗
И, когда мистер Фишер и Олексиенко вышли, она сразу бросилась к маленькому чемодану, раскрыла его и начала поспешно вытаскивать разные вещи.
— Это, братец, тебе… Это, Катюша, тебе. Извините. А это, Любаша, тебе, племянница. Это есть платье для венчания. Смотри, какое красивое, люксовая! Ведь у вас таких платьев для венчания быть не может. Это есть настоящий американский нейлон.
— Спасибо, но… — Люба почувствовала большую неловкость. Да и старшие Бойко тоже.
— Это ты не можешь отказаться. Пользуйся шансом, что имеешь тетку в Америке. Разве ваши девки могут иметь такие вещи?!
— Ну что вы, у нас тоже есть очень хорошие, — начала Люба, но тётка её перебила:
— Да псу на подстилку подошли бы эти ваши вещи. Разве у вас такой жизненный стандарт, как в Штатах? Вот, смотри, жилетка… А вот платье из кримплена. Это есть сейчас страшно модно, — кримплен.
— Спасибо, но…
— Но, не смотри, что немного рыжее подмышками. Небось, не на пупке — подмышками! Да и не будет же пани всё время держать руки вверх. Элегантная пани должна руки держать при себе… Видишь, это есть все немного поношенное. Натурально. Однако, за новые вещи, за новые платья надо на таможне платить большие деньги.
Красный как мак Петр Васильевич переглянулся с женой, с дочкой и, запинаясь, сказал:
— С… спасибо, сестра, спасибо… Не надо. Идём, я тебе… я тебе лучше свою пасеку покажу.
— Ты же не знаешь, он же у нас пасечник! — слишком громко воскликнула Катерина Семеновна. — Рыжий Панько. Замечательный пчеловод. А как же! Это его, как у вас говорят, хобби. Так увлекается, что полгода опухший ходит. Новый вид вывел. Только у него на нашем конце села такие пчелы, что весь мёд съели. Да еще и два пуда сахара.
— Ну, что ты говоришь? — склонив голову набок Петр Васильевич. — Что ты, извини, понимаешь в пчеловодстве?
— А что это, люди добрые, за пчелы! Что, вместо того чтобы давать мёд, весь его до капли съедают. Еще и кусаются. Не пчелы, а какие-то, прости господи, голодные собаки. Только что не гавкают.
— Мама! — укоризненно воскликнула Люба.
— Тебе лишь бы навар, лишь бы навар! Материалистка, — ухмыльнулся Петр Васильевич.
— А ты идеалист! Утопист! Утопишь меня в слезах своими пчелами.
— Ну вот, берешься говорить, а ничего в предмете не понимаешь, — обернулся к сестре Петр Васильевич. — Это же… Понимаешь, у нашей обыкновенной пчелы хоботок шесть и два десятых миллиметра, а у меня семь и одна. На целый миллиметр! Понимать надо! Обыкновенная никогда тебе с клевера взяток не возьмет, а моя — пожалуйста! Потому что хоботок!
Весь этот разговор велся слишком громко. Бойко старались как-то заглушить неловкость, вызванную этими ношенными подарками.
— Ну, вы идите, а с Любой закончим на стол накрывать, — сказала Катерина Семеновна.
Петр Васильевич водил сестру по саду, где у него была пасека, рассказывал о пчелах, но чувство неловкости, неестественности не оставляло его. И он не мог прямо взглянуть в глаза сестре, и она избегала взгляда.
Наконец подъехала машина. Вышли мистер Фишер и товарищ Олексиенко.
Все зашли в хату и сели за стол. Но и застолье не принесло утешения.
Все сидели будто не за праздничным столом, а на приёме у зубного врача. Разговор никак не завязался. Толстый мистер Фишер заметно нервничал. Он уже несколько раз обращался с резкими короткими фразами на английском языке то к миссис Гапке, то к товарищу Олексиенко.
Американская сестра Бойко, краснея, что-то так же коротко отвечала, Олексиенко, приятно улыбаясь, тоже. Наконец она не выдержала:
— Да скажите уже вы, товарищ Олексиенко, а то я не могу.
— Ну что же… — приятно улыбнулся Олексиенко. — Наверно, придется мне. Так вот, товарищ Бойко… Петр Васильевич, Катерина Семеновна и… — он улыбнулся еще приятнее, — и Любовь Петровна… Должен отрекомендоваться. Я — представитель инюрколлегии по Украине, занимаюсь делами иностранных граждан на территории нашей республики. В инюрколлегию поступило заявление от гражданки Соединенных Штатов Америки Лукашевич-Бойко о выдаче ей наследства по завещанию гражданина Бойко Стефана, который умер в городе Нью-Йорке (США) восемнадцатого апреля 1963 года на девяносто четвертом году жизни. Наследство это состоит из золотых и серебряных вещей (перстни, обручальные кольца, браслеты, портсигары, ложки и т. д. — реестр прилагается), оцениваемый приблизительно в сто пятьдесят — сто шестьдесят тысяч рублей по нынешнему курсу. Вещи это закопаны во дворе бывшего шинка Стефана Бойко в десяти шагах на запад от старого дуба (план местности прилагается). Шинок сгорел еще в гражданскую войну, но дуб, как видите, сохранился… Значит…
Если бы в хате сейчас взорвалась бомба, семья Бойко так бы не удивилась. Все онемели.
— Если бы гражданка Лукашевич-Бойко обратилась к нам сразу, то есть в течение шести месяцев после смерти Стефана Бойко, — продолжал Олексиенко, — она имела бы право на получение наследства полностью…
— Если бы я знала… — проговорила сестра Бойко.
— А так, — улыбнулся своей волшебной улыбкой Олексиенко, — она имеет право на двадцать пять процентов стоимости наследства, как лицу, нашедшему клад… То есть около сорока тысяч рублей…
— Я согласна! Я согласна! — поспешно сказала Гапка.
…Но тут я вынужден прервать свой рассказ о прошедших годах и немедленно вернуться в наше время. Потому что неожиданно произошла вещь, нашими героями не предвиденная и не ожидаемая.
Позавтракав, иностранцы сложили вещи в багажник, потом закурили и пошли в сад за хату.
Что они там делали, ребятам не было видно. Минут через пять из-за хаты вышел старый «ковбой», сел в машину, завел мотор и поехал… Через минуту лишь пыл курилась над дорогой.
Ребята удивленно взглянули друг на друга.
— А… а где же тот… лысоватый? — прошептал Марусик.
— Кто его знает… — прошептал Сашка Цыган. Журавль только молча пожал плечами.
— Айда глянем, — прошептал Сашка Цыган, и ребята на четвереньках осторожненько, прячась за бурьяном и кустами, двинулись в сад за хату.
Так случилось, что на этот раз первым полз Марусик (В каком порядке они притаились у забора, в таком и ползли).
В саду под грушей, раскинувшись на траве, лежал без движения лысоватый иностранец…
— У-у-убил, — едва шевеля губами, пролепетал Марусик.
— А-а-га, — только и мог прохрипеть Сашка Цыган. Журавль обошелся невыразительным звукоподражанием.
— Не… не захотел сокровищем делиться… Что же… делать? — Марусик чуть не плакал. — Ре-ребята. Что же… А?
— Милицию надо, — прохрипел Сашка Цыган.
— Где же ты возьмешь, эту милицию, сейчас? Валигура же в больнице, — напомнил Журавль.
Правда, участковый милиционер товарищ Валигура, который жил в семи километрах в селе Васюковка, позавчера лёг в больницу из-за обострения радикулита. Это знал весь участок из пяти сел, который он обслуживал. А до райотдела двадцать километров. Без транспорта — полдня бежать.
— Да что же это делается? — вырвалось у Журавля. — На что же эти люди способны ради…
— Это не люди, а фашисты, — прошипел Сашка Цыган. — Награбим в войну, закопали, когда бежали, а теперь друг друга…
— Ой! — Марусик судорожно вцепился в плечо Сашки Цыгана.
«Убитый» иностранец пошевелился.
— Жи… живой, — прошептал Журавль.
— Да он просто спит в холодке, а мы… Пусти, а то синяк будет!
— Тю! — Марусик разжал пальцы.
…Теперь я могу спокойно оставить наших героев и возвратиться в прошлое на двадцать лет назад, к праздничному столу в хате Бойко, где только что огласил представитель инюрколлегии товарищ Олексиенко завещание Стефана Бойко.
Глава четвертая, в которой продолжается рассказ о миссис Гапке, мистере Фишере, дармоеде Гузе и других участниках приключения, связанного с поисками клада
— Братец! Сестра! Клянусь вам, я не виновата, что дед это всё мне отписал. Ведь дед не знал, что вы есть живые. Дед еще в войну писал твоему отцу Василию, но ответ не получил. Думал, что все погибли. Ведь с этим имел, собственно говоря, такие душевные терзания… Дед в Америке, видишь, очень бедствовал. Отчаянно! Был почти все время без работы. Все ему было безразлично, не было охоты ни к чему. Жизнь вел неумеренную, употреблял алкоголь. И когда я его нашла (когда нагло бросил меня Юлько, выгнав из дома и я осталась совсем одна), дед был просто страшный. Обязательно требовал ухода. Однако я за ним ходила как за малым ребенком. Он мне рассказал, что когда в восемнадцатом бежал с Украины, но не успел выкопать свой клад, который собирал всю жизнь. Как он о нём горевал, если бы вы знали! А в нотариате, однако, ему сказали, что это все должны ему отдать. И, видишь, он мне это завещал — за тот мой уход. Разве я виновата?
