Капитан флагмана - Фогель Наум Давидович (мир бесплатных книг .TXT) 📗
Вот на этой-то вечеринке Григорий и перебрал – очень уж замысловатые и веселые тосты провозглашали гости, стараясь за один вечер выложить своим украинским друзьям всю застольную мудрость Кавказа. Потом его попросили читать свои стихи. Хмель помешал ему выбрать лучшее, он прочитал первое, что пришло в голову. Ему хлопали. Однако он чувствовал, что аплодируют из вежливости. Потому и предложил выпить за самое лучшее стихотворение, которое не написано еще. Тост понравился. Ему снова налили полный бокал, он лихо осушил его. Это понравилось гостям куда больше, чем его стихотворение.
Самое неприятное во всей этой истории было то, что рядом сидела Таня… Если бы ее не было… Но она была. И смотрела на него с укором. Потом они шли домой через парк. Хулиганы… Драка… Безнадежно испорчен единственный костюм. Впрочем, дьявол с ним, с костюмом…
Утром Таранец пришел на завод не выспавшись, с головной болью. Прогудел гудок. Григорий тут же вставил электрод и зажег дугу. Но уже с первых минут понял, что сегодня шов получается не из тех, которыми хвастаются сварщики-мастаки, или, как их здесь называют, корифеи. Здравый смысл подсказывал, что надо бросить эту работу, сказать бригадиру, что сегодня из него, Григория Таранца, сварщик как из верблюжьего хвоста курдюк. Но он упрямо продолжал варить, надеясь, что в руке все же появится твердость.
– Давай на прихватку переходи, – услышал он позади себя недовольный, даже злой голос бригадира.
Григорий погасил дугу. Подавали крупную секцию палубной надстройки. На кране работала девушка, с которой Таранец познакомился, когда еще только пришел на завод впервые. Этот первый день врезался в память на всю жизнь.
…В отделе кадров рыхлый и, казалось, плохо выспавшийся и потому хмурый человек мельком взглянул на записку со штампом редакции областной газеты, подписал бумагу и, не подымая головы, буркнул:
– Третий цех.
«Почему в третий? Почему не в пятый, двадцать седьмой или пятьдесят девятый?» Гриша уже знал, что на заводе шестьдесят пять цехов. И вот его, по воле этого плохо выбритого, пасмурного субъекта, определяют в третий. Цифра ничего не говорила Григорию, как и фамилия человека, к которому он должен обратиться в этом цехе. И кем он будет работать, Гриша тоже не знал. В бумажке стояло – разнорабочий. И в скобках – ученик-такелажник. Спросил у молодого парня, стоящего неподалеку от ворот. Тот охотно пояснил:
– Разнорабочий – это вроде моряка на суше. Кепка козырьком назад. Вместо тельняшки – брезентовая роба. А насчет работы, то здесь как в океане: нынче тут, завтра там. Отнеси, принеси, подай, прими. Здесь, парень, самое главное, чтоб никакой тебе квалификации. Когда-то их чернорабочими называли. А только ты не грусти: многие тут с этого начинали, а теперь – начальники цехов. Считай, на первую ступеньку поднимаешься.
– Даже самая высокая лестница начинается с первой ступеньки, – сказал Таранец, которому развязный парень пришелся по душе.
Он шагнул в проходную, вежливо поздоровался с вахтером и спросил, как пройти в третий цех. Охранник посмотрел бумажку и махнул рукой куда-то не совсем определенно. Григорий зашагал в этом направлении. Решил – по дороге уточнит. Остановил молодого рабочего в брезентовой одежде и в каких-то диковинных башмаках с тускло поблескивающими металлическими носками.
– Сначала вот этот цех обойдешь, потом следующий, с другой стороны. И выйдешь прямо к третьему. Стапель это.
Григорию это слово всегда нравилось. «Стапель»… Было в нем рядом с уважительностью еще и что-то от детского лепета. Такое слово должно хорошо укладываться в строку. Стапель – капель. Много прозрачных и звонких капель…
Хорошо бы – капель… Что-то весеннее… Но только тогда выходит не стапель, а стапель… Нет такого слова – стапель… Сотни тысяч… капель падают на стапель. Почему сотни тысяч?.. Почему не миллион или, скажем, два миллиона… Чепуха какая-то… Чепуха, а звучит.
Он обогнул угол громадного, сложенного из белого силикатного кирпича здания с гигантскими – в три этажа – оконными проемами, в котором гудело и грохотало. Потом еще одно, более тихое. И вдруг… Он его узнал, хотя до этого никогда не видел. Только в журналах или газетах, на картинках. Или на экране телевизора. Неважно, где видел. Важно, что узнал. Остановился, пораженный.
Рядом с пятиэтажным корпусом прямо на земле стоял корабль. Огромный. Почудилось, что это видение из детства, из фантастического мира сказок. Будто попал в чудесную страну лилипутов, которые возятся там, на этой махине, что-то делают, каждый свое. И чудится, что вот сейчас откуда-то появится добряк Гулливер в своем камзоле, оригинальной шляпе и станет помогать этим лилипутам. Корпус корабля покоился на массивных подставках, которые стояли на колесах, тоже очень прочных, похожих на вагонные. Под ними – рельсы. Потом он узнал, что эти подставки на колесах называются тележками и на них океанскую громаду передвигают с позиции на позицию, потом – в док-камеру, это когда приходит время спускать на воду. Эстакада. На ней мостовые краны, которые все время двигались, что-то подымали, опускали, перетаскивали на толстых металлических крючьях. Все вокруг грохотало, бухало, вдруг разражалось короткой, похожей на пулеметную очередь, трескотней. Однако самым впечатляющим был корабль. Такой огромный и тяжелый, что только диву даешься, как он не проседает, не уходит в землю, словно тот сказочный богатырь из древней русской былины. Запомнилось над всем этим голубое, в редких кучевых облаках, небо. И – солнце, ласковое. И в этом невероятно оглушающем солнечном свете то там, то здесь, над корабельным корпусом и сбоку, на его бортах, вспыхивали и гасли огни электросварки.
Григорий остановился ошеломленный, почувствовав себя ничтожно маленьким перед этой громадой. Другие, казалось бы, тут как дома. Одни копошились наверху, совсем крохотные, другие что-то делали здесь, на земле, куда-то шли, третьи стояли и курили, чего-то ожидая, спокойные, безразличные к тому грандиозному и фантастическому, что делалось вокруг.
Из оцепенения вывел пронзительный гудок. Оглянулся. Шарахнулся в сторону: прямо на него двигался паровоз. Пыхтя и отдуваясь, он тащил две платформы, на которых не то лежало, не то стояло какое-то сооружение из толстого металла. Лязгнули буфера. Паровоз коротко вскрикнул и остановился. На платформу взобрались люди в промасленных куртках наголо. Стали возиться с толстым металлическим тросом. «Вот это, наверно, и есть разнорабочие», – подумал Григорий, проникаясь уважением к здоровякам, орудующим на платформе. Он загляделся на них. Потом услышал какие-то нетерпеливые звонки. На него двигалось громко рычащее чудовище на широко растопыренных, забрызганных грязью и потому, казалось, мохнатых лапах. Чудовище отгоняло его, Григория. Оно замедлило ход. Остановилось рядом, закрыв собою почти все небо. И вдруг разразилось руганью, девичьим голосом. Где-то посередине между гигантскими лапами и чуть склоненной до самых облаков верхушкой – остекленная кабина. Из окна, рискуя вывалиться, высунулась курносая девчонка в белой косынке и брезентовой курточке.
– Недоносок желторотый!.. Черт вас тут носит, бездельников!
Страх прошел. И все сразу же стало на свои места. Чудовище оказалось портальным краном. Девушка – крановщицей. Григорий улыбнулся ей и приветливо помахал рукой, как старой знакомой. Но эта курносая, там, наверху, пожелала Григорию, чтоб его «побила лихоманка», и только после этого двинула свой кран дальше, поравнялась с железнодорожным составом. Толстый крюк повис над металлическим сооружением. Стал опускаться, раскачиваясь. Один из рабочих поймал его и ловко продел в петли тросов.
– Это что за штука? – спросил Григорий паренька, соскочившего с платформы.
– Конструкция это, – сказал паренек солидным басом. – А ты, видать, новенький? – Григорий кивнул, и паренек снова заинтересовался: – Куда тебя? Ну-ка покажи, – и он бесцеремонно потянул к себе бумажку, которую Григорий все еще держал в руке. – Так это к нам тебя.
