Февраль – дорожки кривые - Иванов Альберт Анатольевич (читать онлайн полную книгу .TXT) 📗
Здорово Витька лупили, просто так: за то, что тихий, за то, что кривой, за то, что книги читает — умный. А ведь он сердечник был, ревмокардит у него, от физкультуры освобожденье имел… Помню, мечтал Кривой:
— Посадили бы меня в тюрьму, живи — не хочу!
— Там еще хуже. Одни только урки, — смеялся я.
— Не в такую. А в одиночную камеру, — мечтал Кривой, — я бы там книги читал, пока не вырасту, а потом меня пусть отпустят.
— Там ничего, кроме уголовного кодекса, читать не дают — не слышал?
— Вышел бы юристом, — улыбался он. Все из него выбили, кроме юмора.
Записали меня, значит, в тридцать пятую школу, в тот же пятый «Д», где Кривой учился. А перед самым сентябрем я заболел ангиной, перекупался. Ни по каким предметам я не боялся отстать в школе, кроме иностранного языка. Впервые же нам его дали. Ты помнишь, «иностран», без «т», изучался только с пятого класса… Нам попался английский — и Витек Кривой целый месяц, каждый день, ходил ко мне и со мной занимался. Как я был изумлен, когда на первом моем уроке по английскому я вдруг получил пятерку! Кривой сиял. Другой бы на его месте раззвонил на всю ивановскую, как взял меня на буксир, как бился со мной, тянул за уши. Кривой же был врожденно тактичным, хотя, наверное, и не знал, что это такое, несмотря на всю свою начитанность. У него была специальная тетрадка, куда он записывал названия прочитанных книг: к тому времени накопилось сотни три, не меньше, — и всё приключения.
В школу мы теперь ходили вместе — сначала по Кольцовской… Ну, ее ты наверняка знаешь, раз бывал в Воронеже: широкая, трамвайная. Раньше Кольцовскую пересекала еще и железнодорожная ветка — по ней ходил паровозик «кукушка», весь черный от колес с красными вставками до трубы и даже дальше — до конца своего дымового шлейфа. Обводы колес блестели отшлифованной от беготни по рельсам сталью. Специально для «кукушки» перед выездом на улицу стоял особый знак: «Закрой сифон и поддувало!» Бог знает что это означало. Но когда «кукушка» окутывалась понизу белым паром, а поверху — черным дымом, нам казалось, что мы все понимаем. Этот железнодорожный приказ был в ходу не только в школе, но и в городе, в любой очереди услышишь: то «Закрой сифон!», то «Закрой поддувало!», а то — и все вместе.
С Кольцовской мы сворачивали на Плехановскую… Нет, у нас была вторая смена, и сначала мы непременно заходили на углу в книжный — перед первой сменой не зайдешь, он открывался позже, — и зорко высматривали, не мелькнет ли из-под прилавка какая-нибудь книга из заветной детгизовской серии фантастики и приключений.
Затем уж только сворачивали на Плехановскую, а там три минуты — и в школе. Можно и на трамвайной подножке прокатиться и на ходу спрыгнуть, не доезжая остановки «Застава». Но мы больше любили пешком ходить и спорить о д'артаньянах и капитанах гаттерасах.
Но не это главное. Извини, отвлекаюсь… Как та бабка в анекдоте: «Приятно, милок, молодость вспомнить!» Так вот… Понимаешь, я с детства собак люблю. Ей-богу, больше чем людей! Жалко их… И вот по пути в школу был чей-то частный дворик, а у крыльца возле конуры всегда лежала тощая, почти совсем черная собака. Вечно голодная. Я каждый раз ей свистел и кидал через ограду куски хлеба или что было, делился завтраком… Бывало, еще издали засвищу по-особому, она меня уже узнавала по свисту, и уже стоит наготове, натянув цепь, и машет хвостом. Скажу наперед, что в том году она ощенилась, и как-то я встретил ее с тремя-четырьмя щенками! Такие же черные, похожие. Потом их постепенно раздали или продали, и она осталась с одним, самым крупным и еще более черным, чем сама, щенком… Затем он подрос, и она внезапно исчезла. Убежала? Оттуда трудно удрать, да и зачем — не дикий же зверь. Потерялась? Хозяин, по-моему, никогда и никуда ее с собою не брал. Завел в лес и бросил? Так она ж не старая еще. Может, заболела и?.. А может, он ее на живодерню отправил?.. Скорее всего — сам прикончил. Но я гнал эту мысль. Я упрямо считал, уверяя себя: либо она вдруг удрала, либо все-таки потерялась либо хозяин кому-то отдал, а себе подросшего щенка оставил.
И ее, и оставленного щенка звали одинаково — Жук. Мужское имя. Не помню, какого пола был щенок, но для нее — явно неподходящая кличка. Хотя… Вон у дядьки моей жены тоже была сучка по имени Кузя, а кобелька от нее он назвал Астра. И когда над ним за это посмеивались, только хмыкал. Жлоб он, ее дядька!
Я, верно, жутко суеверный и наверняка стал бы очень религиозным, будь у меня другая судьба. Но, слава Богу, все мы атеисты. Никто и не подозревал, что вскоре мысленно, про себя, каждый раз, когда ожидались крупные неприятности — а в детстве они всегда крупные, — когда чего-нибудь очень страшился, каждый раз про себя я стал вдруг, ни с того ни с сего, молить тех собачек, чтоб отвели беду. Почему?.. Не знаю. Какое-то наитие. Да, по правде говоря, больше и некого было попросить заступиться — вот до чего дошел!.. Сначала просил только первого Жука, затем — и второго, и вообще всех тех щенков вместе, где б они ни были. Причем не обязательно было мне их видеть. Даже если иду где угодно, хоть с кем, посвищу своим особым свистом, будто просто так — несколько секунд вызываю, чтоб до них якобы долетело, а потом про себя умоляю:
«Жук-Жучок, и ты, черный Жук, и вы, жучата малые, даже если вы сейчас где-нибудь и уже выросли, а если вы, хорошие мои, вдруг померли, но от вас остались дети, — все равно, все вы, и они пусть, сделайте так, чтоб сегодня (точное число, год, предполагаемое время) ничего-ничего со мной (имя и фамилия) не случилось (подробности о том, что ожидается и может случиться), чтоб все обошлось, чтоб все хорошо было!.. Спасибо большое-большое, огромное. Век вас не забуду!» И вроде подписи: «Я». А потом отбой — тот же свист.
Да, так и было: вначале я мысленно взывал только к Жуку, когда он — она! — был один, затем и к его сыну, черному Жуку, и к пропавшим жучатам — его братьям и сестрам. Я искренне верил, да и сейчас, пожалуй, верю, что они, жучата, или их потомки, на этом или на том свете, меня слышат и помнят меня. И в десятом классе я так же перед выпускными экзаменами свистел им — пусть помогут! — и даже в институте…
Ну а тогда иной день приходилось их умолять по нескольку раз. И помогали ведь. Очень часто!.. А когда не получалось, я считал, что им попросту не удалось мне помочь — у них свои трудности. Либо — все-таки хоть в чем-то выручили, частично. Вполне могло быть и хуже.
Но до чего ж они голодные были. Сейчас таких я не вижу. Давясь, черный хлеб глотали! А уже как два года карточную систему отменили — просто хозяин у них был тот еще. Мордатый, в синих блатных наколках на толстых коротких руках. Ограда у него колючей проволокой поверху опоясана на специальных кронштейнах, с загибом внутрь, как в лагере. Видать, привык за проволокой жить.
Когда по пути в школу я видел хозяина во дворе, то ничего Жуку не кидал. Еще запретит брать или того хуже — отлупит собаку. Я и не свистел, и старался не смотреть сквозь щели ограды, но собака все равно узнавала меня по шагам, я слышал, как она призывно скулит и гремит цепью в мою сторону.
А в школе — век бы ее не видеть!.. Вернее не школу, а наш класс. Сама-то школа ничего, этакий кирпичный двухэтажный барак буквой «Г», коротким концом на улицу, длинным — во двор. До сих пор стоит, только теперь разрослась, оштукатурилась, и спортзал выстроили… В классе у нас всем — кроме учебы, понятно, — вершил второгодник Соколов. По тогдашним меркам, детина с пудовыми кулаками. Принято ругать пресловутого Ломброзо, определявшего по облику преступных типов, а этот Соколов уже с виду был уголовник: широкая морда, острый подбородок, глаза-щелки, низкий лоб, редкие острые зубы, короткая шея. За одну внешность можно свободно сажать.
Располагался он в классе позади всех, на «Камчатке», вольготно, один за партой у окна — чуть сбоку от огромного, почти во всю заднюю стену, портрета генералиссимуса. Портрет был чуток наклонен вперед для вящего впечатления, и за ним Соколов обычно прятал свой портфель — точнее, кожаную полевую сумку на ремне. Такие сумки тогда были в моде: и шик, и носить удобно, и драться — намотал ремень на руку, и давай!.. А прятал ее Соколов, чтоб учитель при любом шухере не мог отобрать и послать за отцом, таким же бугаем, как и хозяин Жука. Иногда Соколов еще и незаметно свешивал свою сумку на суровой нитке за окно. Чуть что: «Соколов, давай портфель и марш за отцом!» — чиркнет пиской-бритвочкой, сумка во двор летит.
