Литературный журнал «Кляп» - Автор неизвестен (е книги TXT) 📗
Художник Левин приехал в деревню в конце октября в самую распутицу.
От затяжных дождей деревня – горсть домов по обе стороны дороги - почернела. Сады облетели, лишь сморщенные яблоки, тронутые заморозками, висели, точно моченые. Хохлатые свиристели облюбовали рябину, копошились, дергали голые ветви. На землю осыпались мятые и почти сухие, красные и черные плоды. Рябина падала без семян.
Художник остановился как обычно у старой знакомой – бабы Води на окраине. Она привыкла к нему за два года, знала его причуды, терпела запах краски. Долгими вечерами она ворчала и все учила жизни своего постояльца.
С прошлой осени в комнате, где работал Левин, ничего не изменилось. Кровать, стол, стул, неуклюжая самодельная рама-мольберт. В комнате еще не выветрился запах красок. Слипшиеся тюбики лежали на подоконнике.
Левин разложил все свое добро. В пропахшем щами доме вкусно запахло еще и льняным маслом.
Потом он вышел на крыльцо и долго сидел на деревянных ступеньках, зачем-то уставившись на поля и низкое осеннее небо. С крыши редко капало. Уже стемнело и плотная морось, смешавшись с туманом, осела на землю, а он все сидел.
Утром его разбудили синицы, постукивая в оконную раму. В старом, трухлявом дереве они, видимо, нашли что-то вкусное. Окно затянуло испариной, в печи потрескивали дрова и пахло дымком. Старушка гремела посудой, ломала ветки смородины и вишни и бросала их в черный котелок.
После завтрака художник писал на крыльце первый этюд. Вольно, крупно ложились и спорили друг с другом скудные краски. Лужи, разбитая дорога, почерневшие от влаги крыши хат – ни лучика солнца не добавил Левин. Он писал, и все время думал об ученице - Анне Андреевне. Писал, а вечером мастихином сдирал всю краску с картона.
Обложным дождем нагрянул ноябрь, изжевал в месиво и так порядком изжеванные дороги. Тряпками обвисли последние кленовые листья. Изо дня в день дождь пузырил лужи, а затем разбивался в морось и висел-колыхался на ветру.
Таким днем, в который раз содрав краску, художник решил уйти подальше от деревни.
Мелкий дождик, под стать мороси его не остановил, хотя он еще не окреп после простуды. Друг-доктор еще в Москве просил беречься, но Андрей Павлович сейчас на юге сам лечил застарелую простуду. За Левиным никто не присматривал.
Художник вышел за село и разбитым проселком пошел через обмякший серый луг. Его уже давно косили не везде. Там, где не вжикала коса, средь мертвых трав белели молоденькие березки, накрапывая последней листвой вместе с осинами и лозами. Вдалеке голубел лес.
Он прошел пару верст и остановился на развилке. Оглянулся. Ни рыжую ракиту за мельницей, ни лощину он словно и не видел до этого, хотя только прошел мимо них. Художник смотрел назад, вспоминал свой путь и не вспомнил. Он слепо преодолел так много и так много не увидел.
Смотрел, но был не тут.
Снова громко думал об Анне Андреевне. Так громко и так образно, что когда остановился, понял, как тихо кругом, если не думаешь. Понял, как отзывчива осенняя тишина на посторонние звуки. Понял и заслушался тишиной.
Собственно тишина была не гробовой. В деревне громче обычного не то лаяли, не то кашляли собаки, громче обычного гакали и гукали гуси, всего раз уронили стеклышки птицы. Громко стукнула тяжелая дверь. Разве так громко хлопают дверью? Ветер переврал стук топора – принес что-то гулкое и звонкое. Художник не помнил, чтобы летом так пел топор. Гулкий хруст дров трусил последнюю листву.
Звуки летели вольно и не спотыкались о другие. Мысли заглушали тишину, а шумы, шорохи и лай подчеркивали.
Сначала Левин слушал, а потом стал замечать. Осенне-горклое небо низко опустилась на землю, набухло и точно акварелью расплылось по мокрой бумаге. Огромный луг и прибранные поля казались то желтыми, то серыми, то охристыми. Только конский щавель бордово нарушал эту серость, да мокрые татарники, вызревшие в густую кофейную гущу.
Художник присел у лоз, сорвал желтую, не тронутую осенью гусиную лапку вместе с зелеными травинками. Они еще боролись, не хотели увядать и, как все вокруг, превращаться в серую массу.
Цветок не пах – первые утренники выжгли запахи.
Беззвучно лозы роняли последние листочки. Журавлиным криком листья волновали душу.
Из рваного кармана художник достал леденец и забросил в рот. Переходил мост за деревенькой и чуть не упал на блестящих скользких досках. Мост заскрипел и пошли по воде перекатываться волны, сотрясая прибрежные ивы и сбивая с них капли. Утробно булькнула речная вода.
Река почти застыла. Течение выдавали лишь опавшие листья, медленно уплывая непонятно куда. Густой речной отвар не пропускал свет и скрывал дно даже на мелководье.
Морось как-то незаметно увлажнила лицо художника. Она так же незаметно опускалась в воду и не давала кругов. Из-за мороси дальний сосновый лесок выдымил в тускло-голубое небо. На голых ветвях вином отдавали налитые синью капли. Они дрожали от легкого ветра и, надувшись-насупившись, булькали в воду.
Отзвенел и умолк залетный собачий перебрех. Чистозвоном – на прощанье – эхоло небо.
Художник опустился в низину, и тогда осенняя тишина полностью завладела всем.
Он с досадой выплюнул конфету. Сладость перебивала осеннюю горечь, он больше сосредотачивался на вкусе, чем на видах. И как только во рту растворилась сладость, он действительно стал слушать и чувствовать полно. Больше ничто его не отвлекало.
Он часто останавливался, потому что даже ходьба сбивала с мыслей.
Левин прошел несколько верст и внезапно остановился как вкопанный. В сумке стукнули тюбики с красками, шумно слетела с ракиты крупная ворона и зашелестела воздухом.
Деревня уже завалилась в овраг. А вдалеке, почти на горизонте, белая церквушка выдавала село.
Художник завернул в сторону. Колокольный звон его догнал, сбил капли с ветвей и оставил круги в лужах. Левин пошел быстрее. Вдали, куда не долетал звон, он нашел тишину и горечь поздней осени. Православная сладость не мешала думать.
Ничего писать он не стал.
Очередная деревня ничем особым не отличалась от предыдущих. На черные огороды кто-то прямо из тюбика выдавил малахитовые кочанчики капусты. Черная разбитая дорога петляла сильнее, чем летом, блестели лужи и в них ярче, чем на самом деле, отражалось небо и тучи. А вокруг большое пространство кочерыжек ржи и пшеницы. Ее давно скосили. И была на этом поле и желтизна, и рыжая накипь, и серость – все это придавало дню скорбь и глубокую задумчивость.
В деревне звенели ведрами, кричали свиньи, пахло вареным печным картофелем. Звонкий детский крик рассеял осеннюю кислоту, а потом эта кислота вновь завладела пространством.
В стороне уже отзолотили липы, чернея тонкими стройными стволами. В одиночестве, то там, то здесь, дрожали распаренные листья вишни. Неслышно отделялись ивовые лодочки и падали в грязь. Художник вспомнил золотую осень на Волге. В хороводе берез и кленов он не обращал внимания на ивовые и вишневые листья. И всегда он любовался ими в октябре-ноябре.
В полсилы еще светили березы, но не горели. Еще недавно пылали даже средь ненастья, а теперь и в солнечный день не теплят душу. Мелочью, разменной монетой березы скорбели о прошедшей осени.
Чуть впереди дымчатое, потемневшее от влаги чернолесье подступало к дороге, широченными лапами сгребало в кучу простор. Там и звуки другие и ощущения не те – замкнутость.
Художник вновь свернул в сторону, мял ногами раскисшие травы. Скоро лес и ощущений, с ним связанных, не осталось даже в памяти.
До темноты художник вяз в грязи, мок под дождем, из края в край исходив огромное поле. Наутро снова месил грязь и снова тюбики с красками гремели в сумке.
За три дня он ни разу не взмахнул кистью, хотя мог написать этюд почти с закрытыми глазами.
Он приходил в деревню, и старушка с недоумением на него смотрела. Она так же смотрела на его этюды в первые дни. Как и критикам, в пейзажах художника, ей не хватало животных и людей. Что он мог ей сказать?
