О чём шепчут колосья - Борин Константин Александрович (лучшие бесплатные книги TXT) 📗
Обо всём этом я знал. Колесову нужно два, а иногда и два с половиной гектара скосить, чтобы бункер заполнить зерном; нашим комбайнёрам на такой же площади приходится три-четыре раза под разгрузку становиться. Хлеба у Колесова редкие, а кубанские — густые, тяжёлые.
— Костя, ты теперь в чести, — отговаривал меня механик, — а если на сцеп перейдёшь — отстанешь. Допустим, один комбайн «заболеет», что будешь делать в это время с другим? Ожидать, когда пристяжного вылечат? Ведь за время простоя здоровый комбайн мог бы восемь — десять гектаров скосить.
Все свои расчёты механик строил на «больном» комбайне. Мы же собирались работать на «здоровых» спаренных машинах.
— Колесов тебе не ровня, — стоял на своём механик. — Повторяю: сцепка — штука тонкая, ненадёжная. Все кубанские комбайнёры на одной машине работают. Даже Агеев и тот от сцепки отказался. Зачем поперёд батьки в пекло лезть? Говорю тебе: не пойдут на сцепке комбайны, не пойдут!
Федя Афанасьев, который к тому времени стал комбайнёром, был со мной заодно. Он считал, что раз у Колесова комбайны пошли, пойдут и у нас. Не могут не пойти, если хорошо подготовить загонки, если будут чистыми хлеба. Пойдут потому, что мы этого хотим.
И пошли! Работали мы в две смены. Я, как правило, нёс вахту ночью, Федя — днём. Теперь у нас в экипаже было четыре штурвальных, среди них и моя жена Лида. Она уже закончила курсы и получила право работать за штурвалом.
В то лето, когда мы перешли на сцепку, год выдался урожайный. Пройдёт агрегат — и позади остаётся начисто скошенная двенадцатиметровая полоса. До обеда косили хорошо, а потом одна машина захандрила, потребовала срочного ремонта. И надо же было в это время появиться механику!
— Ну вот, — сказал он, потирая руки, — не я ли тебе говорил, при такой работе загорать будешь.
Но «загорать» долго не пришлось. Отцепили «больной» комбайн от «здорового». Пока его чинили, экипаж продолжал убирать хлеб одним комбайном. Вскоре и второй вернулся в строй.
Убрав семьдесят шесть гектаров пшеницы, мы доказали, что на сцепе двух комбайнов можно работать не только в Оренбургской степи, но и на Кубани. Выработка высокая, необычная для нашей МТС.
На следующие сутки скосили на семь гектаров больше. Это привело в умиление Ивана Борисовича.
— А что, если брать площадь кругленькую, трёхзначную, — прикидывает директор, — ну, скажем, сто гектаров за сутки? Такой выработкой весь Советский Союз удивить можно. Как ты, Костя, на всесоюзный рекорд смотришь?
Кому не хочется сделать сегодня больше, чем вчера? А тут директор предлагает поставить всесоюзный рекорд. Чего греха таить: многие в те годы увлекались рекордами. Иногда даже в ущерб делу. Был среди увлекающихся и я.
— Согласен? Ну и хорошо! — подхватил Матюхов. Теперь надо день рекорда установить, всех заинтересованных лиц оповестить; киношников из Ростова вызвать, в редакцию «Молот» позвонить. Пускай о твоём рекорде добрую весть по стране разнесут.
… С вечера начался съезд гостей. Встречал их сам Иван Борисович.
— Сто гектаров с гарантией; — уверенно говорил он. — Шкуринцы слов на ветер не бросают!..
К рекорду мы подготовились тщательно: проверили все узлы, винтики, болтики, гайки, смазали трущиеся части. Вася Борисенко привёз мягкую воду из дальнего колодца. Колхоз выделил дополнительно восемь бестарок. Только комбайн не успели выкрасить, хотя на этом настаивали кинооператоры.
Всё шло как нельзя лучше до тех пор, пока Иван Борисович не захотел увековечить себя за штурвалом. Я находился на втором комбайне, на первом был Федя Афанасьев. С ним-то и схватился директор.
Афанасьев не соглашался передать штурвал:
— Не могу, Иван Борисович, по инструкции не положено,
— А кто у нас инструкции утверждает? — вскипел он.
— Директор,
— А кто всей эмтээс управляет?
— Вы, Иван Борисович.
Быть может, на этом бы разговор и закончился, если бы к комбайну не подъехал кинооператор.
Иван Борисович выхватил у Фёдора штурвал и стал за баранку.
Директору хотелось увидеть себя на экране, войти в историю, И он попал в «историю»…
Кинооператор навёл объектив, заснял несколько кадров, и грузовик отъехал в сторону. Иван Борисович вдруг принялся отчитывать Афанасьева за нерадение:
— У тебя штурвал не в порядке. А ну-ка подай разводной ключ!
Федя не спеша полез в инструментальный ящик, достал ключ и протянул Ивану Борисовичу.
Директор схватил ключ и что есть силы повернул стопорный болт. Да так повернул, что сорвал головку болта. Ключ вырвался из рук, упал на транспортёр жатки и понёсся в молотилку.
Барабан молотилки, вращающийся со скоростью тысяча сто оборотов в минуту, вместе с хлебной массой захватил и потащил ключ… Раздался сильный треск — и первая секция деки рассыпалась на куски.
Авария!.. Нет для механизатора слова страшнее этого.
Директор стоял растерянный. В лице — ни кровинки. Рядом с ним — Федя. Слёзы ручьём лились из его глаз.
Мы вывели комбайн и поставили у просёлочной дороги. А «здоровый» комбайн повела Лида, и косовица продолжалась.
Всю ночь мы провозились с комбайном. Обязательство не было выполнено, рекорд не состоялся…
На другой день в Шкуринскую прибыл следователь краевой прокуратуры и завёл дело на директора МТС. А к концу месяца в станичном клубе состоялось открытое заседание выездной сессии краевого суда. Ивана Борисовича обвиняли во вредительстве.
Меня вызвали на суд. Я сказал, что директор, злоупотребляя своей властью, отстранил штурвального и допустил вопиющую халатность.
— И только? — переспросил прокурор. — По-вашему, он не враг?
Я ответил, что врагом его не считаю. Матюхов — бывший красногвардеец, участник гражданской войны. Виноват он в том, что взялся не за своё дело и нанёс урон колхозу и государству.
— А раскулачить машину, послать её на завод и тем самым сорвать исследовательскую работу — это, по-вашему, не вредительство? — продолжал прокурор.
— Но Матюхов нашу машину не раскулачивал, — ответил я. — Это сделали другие — по глупости, из-за местнических интересов.
У прокурора ко мне больше вопросов не было. Не было их и у членов суда. Суд был скорый, но неправый. Матюхова осудили за вредительство.
Большинство механизаторов, присутствовавших на процессе, не были согласны с приговором. Надо было добиваться его отмены. Написал я письмо прокурору СССР, рассказал ему всё как было. Сапожников согласился со мной, а в райисполкоме стали отговаривать:
— Стоит ли, Костя, голову класть за человека, который тебе неприятности причинял и который никогда больше не будет директором в Шкуринской. Написать заявление нетрудно. А если прокурор его отвергнет, скажет, что ты чужака защищаешь, тогда останется пятно на твоей биографии, и ты его никакой «химией» не выведешь.
Но такие «пятна» меня не смущали. Если веришь человеку, если знаешь, что он допустил ошибку и сделал это не по злому умыслу, то почему же не помочь нашему правосудию разобраться? Совесть мне подсказывала — напиши письмо. Так я и поступил. Поехал в Москву к прокурору Союза ССР.
Иван Борисович был освобождён.
ЗДЕСЬ НЕ ПРОСЛАВИШЬСЯ…
Погода стояла такая, что косил бы да косил. В колхозе имени Горького и в других артелях косить нечего — всё убрано. Лишь в соседнем совхозе осталось много хлеба на корню.
Решили помочь совхозу. Встретили нас там радушно, с хлебом-солью. Совхозная повариха приготовила вкусный обед, а художник-самоучка на длинном листе фанеры вывел крупными буквами: «Привет прославленному экипажу!»
— Здесь не прославишься, — отрезал Трофим Кабан. — Гляди, как запустили поля, сколько сорняков развели. Трудно сказать, чего больше: пшеницы или сорной травы.
Мы скосили около тридцати гектаров и, как только стемнело, остановили комбайны, чтобы осмотреть машины.
Управляющий совхозным отделением возмутился. Он не хотел считаться с нашими правилами, его не беспокоила сохранность машины, и он требовал, чтобы мы работали ночью.
