Казацкие были дедушки Григория Мироныча - Радич Василий Андреевич (читать книги полные .TXT) 📗
— Как не пойдешь?
— Так, не пойду!
— А кто здесь теперь после пана-полковника самый старший?
— Знаю, что ваша милость, а все ж не пойду.
— Довгонос!
— Пани-матка!
— Ой, Довгонос, не шути со мной!
— Рази я смею шутить с пани-полковницей? Я не шучу, а «не можу». Да, «не можу» я вас, пани-матка, послушать…
В хлев вошла старая сгорбленная скотница Хивря и передала казакам обновки: две заношенных плахты и башмаки.
Казаки начали, было, отшучиваться, но, заслышав зычный голос полковницы, подчинились маскараду и нехотя поплелись вслед за старухой в крайнюю хату, где помещалась своего рода богадельня. Неспособные к тяжелому труду старухи рвали здесь перья и щипали корпию.
— Вот, сестрички, я вам двух новых стариц привела, — шутила Хивря, наделяя каждого провинившегося решетом и пуком гусиных перьев.
— Дерите, дитки, на доброе здоровьечко, а пани-полковнице на перины! — добавила она, усмехаясь беззубым ртом.
— Смейся, смейся! — огрызнулся Довгонос, — уже скоро будешь сковороду лизать в пекле.
Но в глубине души нерадивые казаки были рады, что отделались таким позорным, но не тяжким наказанием. Отстать от своего отряда без весомой причины для казака было серьезным преступлением и каралось на Сечи «киями».
На пороге появилась Палииха, и все смолкло. Пани-полковница, впрочем, только взглянула в дверь: увидав казацкие головы, украшенные пышными чубами и усами, — головы, с недоумением склоненные над ворохом гусиных перьев, полковница не могла совладать с непрошеной улыбкой и поспешила уйти от соблазна, так как её смех равнялся бы прощенью. Настала ночь. Вся Хвастовщина давно была объята сном. Где-нибудь только заливались собаки, чуя приближение лесного серого недруга, пробирающегося к овечьей отаре. Пани-полковница бодрствовала. Она опоясалась кривой турецкой саблей и вышла из дому.
Воинственная, полная железной энергии, она не довольствовалась обходом усадьбы; нет, она отправлялась еще в челне к «городку» [2], устроенному на опушке густого леса, на холме, где река Унава, выходя из лесу, образует широкий залив, густо заросший тростником и платанами. Место для городка выбиралось, по возможности, неприступное, или становилось таким вследствие пополнения природной твердыни искусственными сооружениями. В «городке» у Палия всегда оставался отряд, на обязанности которого лежало зорко следить за приближением врага и не допустить его напасть неожиданно, врасплох.
Тщательно осмотр в все входы и выходы, ведущие в усадьбу, Палииха начала осторожно спускаться по крутой извилистой тропинке к реке. Песчаная тропа, извиваясь змейкой, врезывалась в леваду. Шорох травы, волнуемой тяжелой поступью, сливался с плеском воды, облизывающей берег.
Несмотря на кромешную тьму, пани-полковница ни разу не сбилась с дороги и подошла к косе, где качался на воде привязанный чёлн. Палииха на этом чёлноке отправилась против течения к «городку». Но не успела она проплыть и четверти версты, как её зоркие глаза различили группу всадников, медленно и осторожно приближающихся к Хвастову.
Вот они остановились, и до полковницы явственно долетел отрывок на чистейшем польском языке. Кроме того слышалось бряцание оружия и фырканье лошадей.
— Да это враги! — решила Палииха и круто повернула челнок в обратную сторону, к усадьбе.
Сомнениям не было места, так как свои не стали бы пробираться объездными путями, а ехали бы главным, «широким шляхом».
Палииха спешила домой. Не успела она захлопнуть за собой дверцу, проделанную в боковых воротах, как конский топот раздался совсем близко, в нескольких шагах.
Во дворе протрубил рожок. Оставшиеся в усадьбе люди торопливо подвязывали сабли и оправляли кремни в мушкетах и ружьях. Вот окованные железом ворота затрещали под напором нападающих. В ответ на этот натиск раздался сухой, перекатный треск выстрелов. Залпы следовали за залпами.
— Не пустим их, братцы! Бей проклятых! — гремел голос пани-полковницы.
— Стреляйте, хлопята, а то в сабли! — неистовствовал Довгонос, размахивая огромной саблей, порываясь за ворота и не замечая уже надетой на него женской плахты.
Крики, пальба, ржание коней, — все это слилось в общий гул.
Только на рассвете побоище прекратилось. Расстроенные ряды всадников поспешно удалились, сливаясь на горизонте с серым седым туманом, укутавшим долину Унавы. У ворот лежал с простреленной навылет грудью и широко раскинутыми руками запорожский казак Ярема Довгонос. Лицо его было желто, как ярый воск; черные тонкие брови сдвинуты, и только на губах попрежнему играла добродушная улыбка. Он будто подсмеивался над «бабской плахтой», прикрывавшей его ноги.
Палииха перекрестила убитого и, низко опустив голову, пошла к дому. Через несколько минут на Довгоноса надели один из самых роскошных нарядов Семена Палия.
— Эх, пора свою стару проведать! — сказал однажды Палий, обращаясь к обедавшим у него казацким старшинам.
— Давненько не заглядывал батько в свою Хвастовщину, — согласились гости.
— Нельзя было, не выберешь времени… Надо было здесь, как следует, укрепиться; а в Хвастове у меня добрый заместитель… Последние слова старик особенно подчеркнул с лукавой усмешкой.
— Моя стара никому спуску не даст, — вы ее, панове, хорошо знаете.
— Ого!..
— Еще бы!..
— Пани-полковница в кошевые годится.
— Жаль, что в Сечь баб не пускают: наша полковница была б добрым атаманом, всему кошу на славу.
Так гости характеризовали супругу радушного хозяина.
— В Хвастовщине у моей старой больше порядку, чем здесь у нас, — решил безапелляционно Палий. — Моя баба пороху довольно нанюхалась, муштру военную знает и умеет нашего брата-козарлюгу и в мирное время к рукам прибрать… Если же говорить правду, то оно нам не вредно. Без дела казаку не долго с пути сбиться…
После роскошной трапезы хозяин предложил гостям перекочевать в тень черешен. Нечего и говорить, что предложение его было принято с восторгом. Разговор зашел о последних событиях, волновавших умы того времени.
— Слышали, панове, что наши молодцы-запорожцы натворили? — обратился к компании сухопарый сотник.
— Подрались?
— Какое!..
— С москалями побились?
— Вот вы, пане-хорунжий, сразу угадали, — сказал рассказчик. — Да как еще побили!..
— Где же это случилось? — спросило несколько голосов.
— На обратном пути из Лифляндии…
— Пожалуй, нас не станут звать на подмогу…
— Что ж им теперь будет? — задал вопрос красный запорожец.
— Ничего не будет, — ответил с убеждением сотник.
— Как ничего?
— А так!
— Не может быть!
— Вот увидите… Царь московский отпустил им вину.
— Дивные дела Твои, о, Господи! — отозвался Палий и добавил сейчас же: — царь милосерд…
Солнце давно скрылось. Река и прибрежные холмы окутались фиолетовым туманом. На землю упала вечерняя прохлада. Птицы торопливо допевали свои песни, спеша на ночлег. На западе догорала заря, а над Белой Церковью стал серебряный месяц. В окнах палиивского домика заблестели веселые огни; слышался шум, смех, приветственные крики.
Тут же, во время ужина созрело решение ранним утром выехать в Хвастов, чтобы проведать пани-полковницу, славившуюся своим гостеприимством и тонким умом далеко за пределами Хвастовщины. Переезд обошелся без всяких приключений.
Слушая рассказ жены об отражении последнего наезда, старый Палий пришел в такой неописанный восторг, что полез, было, целоваться с супругой.
— Что ты, старый, белены объелся? — осадила его воинственная «половина».
В эту минуту хлопцы доложили о приезде посланца от гетмана.
Все смолкло. В комнату вошел молодой казак и с поклоном передал хозяину письмо.
Гонец вышел, а Палий вскрыл пакет и, отойдя, к окну, начал медленно разбирать написанное.
2
«Городок» Палия находился возле местечка Фастова Киевской г., Васильевского уезда. В дубовом лесу, у излучины, образуемой рекой Унавой, сохранилась возвышенная пирамида, окаймленная рвами, расположенными в три яруса. Усеченная вершина этого укрепления покрыта дубняком, причем крестьяне утверждают, что лес этот сеяный, так как дубы растут группами, по три дерева. Народная молва наполнила этот укрепленный и в то же время поэтический уголок кладами, зарытыми Палием и его верными молодцами; но попытки проторить дорогу к этим кладам всегда оканчивалась неудачей.