Тайный Союз мстителей - Бастиан Хорст (книги бесплатно полные версии .TXT) 📗
Но Грит твердит свое: нет у нее никакого друга, никакого друга у нее нет.
«Ну хорошо, — говорит «попечитель», — я тебя и не прошу выдавать мне секретов. Но тем не менее кое-что я должен тебе сказать. — Он делает паузу, и ты в каждом кончике пальца ощущаешь: сейчас произойдет то, чего ты все время так боялся. Ты готов ворваться к нему и перегрызть ему горло. Но ты вдруг отяжелел, не в состоянии двинуться с места.
«Ты — хорошая девушка, — говорит он, — хорошая немецкая девушка. А Станек — грязный поляк, у него — вши, он — вор. Не подходит он тебе совсем».
Некоторое время ты слышишь только стук крови у себя в висках.
Грит вскакивает.
«Неправда! — Слезы слышны в ее голосе. Потом еще раз: — Неправда!»
«А ты неразумная девушка, Грит! Я ведь не лгу, — слышится его голос. — Вчера вечером Станек опять попался в воровстве».
«Неправда! — кричит моя дочь. — Станек не вор. Я знаю. Он был у меня вчера вечером».
Ты вскакиваешь и подбегаешь к двери кабинета. По правде говоря, ты давно знаешь о том, в чем сейчас призналась Грит. Ты просто прятал голову в песок. Грит сильнее тебя, честнее.
Держа ее за руку, ты выходишь на улицу. «Попечитель» что-то говорит тебе, но ты ничего не понимаешь. Да это и все равно, говорит он или молчит. В городе жаркий летний день, и ты дивишься, как это может быть!
Грит гладит твою руку и молчит. Только гладит твою руку…
На следующий день, когда ты возвращаешься с работы, она выбегает тебе навстречу.
«Пап, ничего не случилось?»
Ты качаешь головой. Говоришь:
«Нет, ничего не случилось, может быть, и обойдется».
Мы шагаем по нашей улице, и ты спрашиваешь:
«А что нам мама на обед приготовила?»
«Не знаю», — отвечает Грит.
«Как же ты не знаешь? Разве ты ей не помогала?»
«Помогала».
Вдруг ты останавливаешься и сжимаешь ее руку. Она смотрит на тебя и спрашивает:
«Тебе плохо, пап? Что с тобой?»
«Ничего, — отвечаешь ты. — Ничего, ничего!»
Она следит за твоим взглядом, и вдруг ты чувствуешь по ее руке, как она вздрагивает. Перед домом Спыхальских стоит грузовик, возле него эсэсовцы. В эту минуту открывается дверь, из нее выталкивают мужчину и женщину, за ними — подростка. Станек! Они толкают его в спину — он падает, ударяется о мостовую.
Грит кричит:
«Станек! Станек!..» — пытается вырваться из твоих рук, бежать к нему, защитить его! А что делаешь ты? Ты тащишь ее через улицу домой. Но она кричит и кричит, зовет своего Станека, кричит до тех пор, пока ты не зажимаешь ей рот. Ты не можешь слышать ее крика. Да, да, ты герой! И награда тебе обеспечена! Годами тебя будет преследовать этот крик, перед глазами вечно будет улица в послеполуденный час, ты никогда не простишь себе своей трусости.
Грит больна. Нервная лихорадка или что-то в этом роде. Она бредит Станеком, иногда смеется, счастливым таким смехом, как во время веселой игры.
Наконец кризис миновал. Но когда Грит позволяют встать, она уже не ребенок. Тихая она какая-то, и порой ты спрашиваешь себя — уж не тень ли бродит по квартире. Грит не плачет больше, но она и не улыбается никогда. Хотя бы слово сказала. Нет, только все смотрит и смотрит…
Как-то вы остаетесь одни. Грит что-то вяжет. Вдруг она поднимает голову и говорит:
«Пап, пожалуйста, я не хочу больше ходить в школу».
Ты берешь ее руки в свои.
«Грит, — говоришь ты, — нельзя же так. Все должны учиться».
Она качает головой, и ты понимаешь, что она давно уже думает над тем, что сейчас сказала.
«Нет, — возражает она. — Не хочу больше. Буду учиться, когда Станек вернется. Когда мы будем рядом ходить по улицам, тогда — да. А он вернется, пап? Правда, вернется? Не может ведь всегда быть, как сейчас, не может?»
И откуда это у нее? Откуда у нее такая вера? И ты не в состоянии выдавить ни слова в ответ. Где тебе до ее честности!
«Я буду теперь учить только польский, — говорит она. — Пойду в польскую школу. И ты, пожалуйста, говори со мной только по-польски, ладно? Все мы будем говорить только по-польски, пожалуйста!»
И так эти слова берут тебя за душу, что ты плачешь. Впервые за двадцать лет ты плачешь над собой, над всем своим народом.
Грит все еще сидит рядом, но это уже не ребенок. Ускользнула она, когда-то ускользнула — и ты поймешь это гораздо поздней. Но она твоя дочь, и ты обязан для нее что-то сделать, обязан проложить ей дорогу в жизнь. Если ты только закроешь, загородишь ее собой, она увянет, — она же должна идти вперед, такова природа человеческая, такова жизнь.
Слишком поздно ты понял, что ты оплошал. Того, чем была когда-то Грит, больше нет, это сломалось. Она уже взрослая, слишком рано она стала взрослой. И нет для тебя больше радости в этой жизни.
На заводе тебя теперь никто не трогает. Ты удивлен: неужели ты так уж незаменим для военной промышленности? И поэтому тебя оставляют в покое? Нет, нет, не обнадеживай себя!
И вот однажды в обед тебе велят явиться к директору. У него сидит еще кто-то незнакомый. И такое лицо у этого типа, что слаще и добрее не придумаешь! «Гестапо!» — соображаешь ты. Такие типы служат в гестапо, это чтобы тебя легче было на удочку поймать.
Он спрашивает, почему ты не член нацистской партии. По-хорошему, по-дружески спрашивает.
«Вы же прекрасный работник, — добавляет он, — и доказываете это ежедневно и ежечасно на заводе». Нет, он не может этого понять!
Ты стараешься вывернуться, болтаешь о чересчур высоких членских взносах, о том, что «еще не созрел» для великих целей нацистской партии.
Но тут он показывает свое настоящее лицо.
«Так, так, — говорит он, — а для работы против партии вы чувствуете себя достаточно зрелым? Так это или не так?» — Он все еще улыбается, а у тебя почему-то горько во рту сделалось.
«Нет, — говоришь ты, — и для этого я не созрел. Я ни для чего не созрел. Глубоко сожалею…»
«Интересно! — восклицает он. — А как же вы допустили, чтобы ваша дочь завязала столь сомнительную связь с этим польским оборвышем?»
«Ничего я не допускал!» — возражаешь ты. Но тут же думаешь о Грит, и тебе становится стыдно. Гнев охватывает тебя, гнев на самого себя, на то, что ты оплошал, гнев на этот нацистский сброд. И ты кричишь ему это прямо в лицо, кричишь о горе своем, о боли за детей своих, кричишь о всех тех преступлениях, которые для тебя слились в одно, — о преступлениях против человечества! Нервы не выдержали. И ты говоришь то, что думаешь.
А он сидит, ухмыляется, радуется даже.
«Ну как, всё? — спрашивает он. — Любопытно, весьма любопытно».
Два часа спустя ты уже в тюрьме для подследственных. Но теперь ты чувствуешь себя сильным, ты высоко держишь голову. Ты готов все вынести. Даже больше. Вся их подлость тебе нипочем. В тебе проснулась ненависть к ним, она горит в твоей душе, горит как никогда не заживающая рана.
Но постепенно делается тяжко: время идет, о семье ты ничего не знаешь, суда нет, только допросы и избиения. Темно вокруг тебя днем и ночью. Днем и ночью темно. Ты уже не в ладах с самим собой: убил бы первого, кто тебе попался из этого сброда, голыми руками бы задушил! Тогда бы ты знал: не напрасно прожита жизнь. А так? Чего ты добился? Без всякой пользы влачил существование, жалкое, ничего не стоящее существование. Были бы у тебя там, за этими стенами, друзья, товарищи по партии, которые продолжали бы делать то, что делал ты, — это придало бы тебе мужества в твоем теперешнем одиночестве. А так ты зазря пропадешь, и пропадешь по собственной вине.
Тебя переводят в другую тюрьму, потом еще в одну, и так без конца. Ты уже не понимаешь, где ты, собственно, находишься. Мысли твои с Грит, с женой. И ты все время разговариваешь с ними — иначе ведь можно с ума сойти. «Что теперь с ними? — думаешь ты. — Живы ли? Ждут тебя или уже не ждут». Жизнь свою ты готов отдать, только бы хоть раз взглянуть на них. Но ведь жизнь твоя и гроша ломаного не стоит.
Тебя переводят в лагерь, в концлагерь. Суд так и не состоялся — они же не могут тебе ничего доказать. Ты подозрительный элемент, запираешься.
